— То, чего нет, всегда лучше того, что есть. Человек хочет быть. Животное меньше хочет быть. Растение еще меньше. А земля совсем не хочет быть. Чем ближе к тому, чего нет, тем лучше. Самая большая красота — то, чего нет.

— А вы мне в тюрьме говорили, — сказал Сережа, задыхаясь от волнения, — вы мне говорили, что «надо быть, как дети». Но ведь дети хотят быть. Дети — жизнь, а не смерть.

— Дети меньше хотят, — упрямо проговорил Григорий Петрович, и вдруг как будто бы смутился и улыбнулся виноватою, но светлою улыбкою.

«Рассуждает он безнадежно, — подумал Сережа. — Но улыбается, как дитя. Чистый он сердцем — вот что».

Ему решительно нравился дядя. Но вдруг он увидел лицо Валентины Матвеевны. Она недобрыми глазами смотрела на «брата Антона» и улыбалась презрительно.

«Что с нею? Такою она никогда не была. Случится что-то сейчас», — мелькнуло в голове у Сережи.

Валентина Матвеевна встала и, заложив руки за спину, стала ходить по комнате, как будто не замечая никого.

— Все вздор. Все вздор, — говорила она быстро и сердито. — Не хочу вашей могильной правды. Не хочу вашего «того, чего нет». Вздор. Все вздор. Лучше в старую церковь пойти и мощам поклониться, чем вашей пресной правде учиться, чем красоту променять на ваше безволие. Я скверная, я порочная. Я погибаю, но я цветы люблю, и животных люблю, и человека люблю. Вы мне все про Евангелие толкуете. Христиане вы или нет? Скажите мне прямо — Богочеловек Христос или нет?..

Странники молчали, опустив головы.

— Богочеловек Христос или нет? — повторила она, остановившись против Григория Петровича, и даже тронула его за плечо.

Он поднял на нее тоскливые глаза:

— Все богочеловеки, — пробормотал он тихо, — и ты, и я, и он… И Христос — богочеловек тоже.

— Тоже богочеловек, — усмехнулась Валентина Матвеевна, негодуя. — Так сказать, Гриша, значит от Христа отречься. Лучше уж остаться в моем одиночестве, в моем грехе, чем с вашей безхристовой правдой тосковать.

— Гриша! Пойдем отсюда, — вдруг встал «брат Антон».

— Пойдем, братец, пойдем, — заторопился Григорий Петрович. — Прощай, сестра.

Мягко ступая лаптями по ковру, они направились к двери. На пороге брат Антон остановился и, указывая пальцем на Сережу и смеясь своим мелким, дробным смешком, сказал вдруг:

— Горе. Горе тому, кто соблазнит единого от малых сих.

Когда Верочку Успенскую вытолкали на улицу из квартиры барона Мерциуса, едва ли она была душевно здорова. Впрочем, у нее начиналась тогда настоящая лихорадка, что и подтвердилось впоследствии. Это был тот самый час, когда Сережа, шатаясь, вышел из трактира «Лебедь» и поехал к Валентине Матвеевне.

Очутившись на улице, Верочка побежала куда-то, задыхаясь в метели и не сознавая вовсе, куда она бежит. Неба совсем не было видно. Снег падал откуда-то сбоку, вздымался с земли, взвивался диким вихрем. Казалось, будто кто-то трубит сердито в огромный рог, давая знак, что идет злая метель.

Около получаса блуждала девочка по снежным улицам и переулкам, с каким-то странным намерением пожертвовать собою непременно. Как — она и сама не знала, и, вероятно, не представляла себе ясно, что, собственно, она должна для этого сделать.

У нее только одна была твердая мысль:

— Тамарочку оскорбили, растоптали, унизили: значит, и я не смею быть чистой и счастливой. Пусть и меня унизят. Пусть и я буду оскорбленной. Пусть, пусть…

Она выбралась, наконец, из лабиринта переулков. Ветер рвал с нее шапочку, ноги ее давно уж промокли, руки замерзли, и вся она дрожала от холода и едва переводила дух.

Верочка шла теперь по какому-то бульвару, не замечая прохожих и разговаривая сама с собою. Ей представлялся то Балябьев, то барон Мерциус. И она то укоряла их, то угрожала им, то вдруг умоляла пощадить Тамарочку.

Иногда Верочка восклицала громко и даже помавала рукою, решительно не сознавая, где она сейчас. Она также не заметила вовсе, как на нее обратили внимание иные из прохожих. Двое даже пошли за нею, искоса на нее поглядывая и прислушиваясь к ее бормотанью. Эти двое друг друга, по-видимому, не знали, и у каждого были какие-то особые намерения. Один из них пошел рядом с Верочкой и заговорил с нею:

— Простите, пожалуйста, что я с вами разговор начинаю, но лучше со мной поговорите, чем вон с тем господином, который за вами следит. Он мне не нравится.

На минуту Верочка пришла в себя.

— Вы кто такой? — спросила она, все еще худо соображая, где она сейчас находится.

— Кто я? Я — Хмелев, но вам, вероятно, это ничего не говорит, да и не в моем имени дело. Я вижу, вы больны, совсем больны. А сейчас, знаете, который час? Первый… Вам домой надо поскорее, а не здесь бродить в этакую метель.

— Нет, нет. Домой нельзя, — заволновалась Верочка ужасно. — Там сейчас барон, наверное… Что ему сказать? Я не в силах ничего сказать… Я потом вернусь. Я скажу Тамарочке, что я не лучше ее, такая же… Вот когда я домой вернусь.

— Так нельзя, Господи, — сказал незнакомец, смущенный бредом девочки. — Где вы живете?

— А вам на что? — хитро усмехнулась Верочка, — Мы где? На бульваре? Первый час говорите? Вы, должно быть, то же, как и все, как барон или как этот Балябьев. Мне все равно. Дайте мне денег. Я на все согласна.

— Вы меня, кажется, не поняли, — нахмурился незнакомец, стараясь при свете фонаря разглядеть лицо девочки. — Но это очень хорошо, что мне пришло в голову заговорить с вами. Вы совсем больны. Это ясно. Зачем это вам понадобилось в такую непогоду бежать на улицу? Если вам нельзя домой ехать, поедемте к одной моей знакомой. Завтра мы все выясним и, авось, уладим ваши дела.

— Так это вот как бывает, — прошептала Верочка, вздрагивая и закрывая руками свое озябшее и влажное от снега лицо.

— Что «так бывает»?

— Когда девушек покупают на бульваре.

— Вот у вас какие мысли, — сказал незнакомец тихо. — Вы, значит, и об этом думали. А вы еще маленькая совсем.

— А вы думали, я не понимаю, зачем вы меня зовете к знакомой вашей? Очень понимаю, барон…

— Я не барон. Вы меня принимаете за другого.

— Все вздор. Все вы бароны. Я теперь знаю. Ну, поедемте скорее. Говорю вам: я на все готова.

— Ах, как все это грустно, — совсем расстроился незнакомец. — Какой бред! Поедемте, однако, со мною…

Они сошли с бульвара, и незнакомец нанял извозчика на Тверскую. Верочка покорно села в санки.

— Тамарочка говорит, что она не в силах умереть, — бредила Верочка, забывая, что рядом с нею сидит незнакомый господин, прислушивающийся внимательно к тому, что она шепчет. — Что ж! Я и одна умру. Только я сначала приду к Тамарочке и объявлю ей, что я недостойнее ее в тысячу раз. Все злые. Все мучители. Если нет на земле правды, так зачем же дорожить чистотою? Мне вовсе не стыдно. Пусть никто не говорит о стыде. И не страшно мне вовсе. Все равно умру, скоро умру…

Она тронула за руку незнакомца.

— Вы мне, барон, денег дайте. И яду какого-нибудь тоже дайте. У вас, наверное, есть какой-нибудь доктор знакомый. Пусть он мне яду пропишет… Куда это мы едем? Ах, как холодно. Скоро мы приедем, однако? Если далеко ехать, я лучше слезу. Меня кто-нибудь другой к себе возьмет.

— Не дай Бог, — пробормотал угрюмо незнакомец. — Да я вас и не отпущу теперь.

— Как это не отпустите? — вдруг возмутилась Верочка. — Вы, барон, слишком самоуверенны. Захочу, и брошу вас. Вы думаете, что я не знаю, какая вам цена? Вы думаете, вы так хитро меня к себе увозите, и я не понимаю. Ничего подобного. Я вас насквозь вижу. Я сама так хочу. Я вас презираю и все-таки еду, потому что я решила так. Я по своей воле…

Наконец, они приехали на Поварскую, и незнакомец ввел Верочку в какую-то квартиру, ему, должно быть, хорошо известную.

Несмотря на поздний нас, в квартире было светло. В гостиной, где топился камин, сидела молодая дама, удивившаяся очень, когда Верочка вошла с господином вместе. Верочка тотчас же заговорила довольно громко все о том же: