Самолет перевернулся через крыло и выровнялся опять. Пламя быстро распространялось.

Центром огня был бензиновый бак. Черным пламенем вспыхнул фюзеляж. Начала гореть обшивка крыльев.

И вот мы увидели, как в дымном бесцветном огне продолжающего сохранять равновесие самолета выросла скорченная фигура. Фигура закрыла лицо выброшенными вперед руками; отделившись от самолета, она темным камнем пронеслась вниз. Летчик предпочел мгновенную смерть медленному сгоранию в падающих обломках!

Через несколько секунд жарко пылающий факел исчез в верхних слоях облаков!

С обоими было покончено. На это пошло не больше пяти минут. Мы снова неуклонно шли в нужном направлении.

Но в то же время я с легким сердцебиением почувствовал, что и с нами произошло что-то неладное.

Мотор работал неровно, машина давала правый крен, указатель скорости отмечал катастрофическое снижение, а обернувшись к Сумину, я понял, что не одним этим выражается начало наших неудач.

С моим наблюдателем что-то произошло. Он весь осел в кабинке, выставив над ее бортом бессильно склоненную вперед голову в шлеме. Убит, без сознания, ранен?

Посмотрел на измерители: альтиметр давал меньшую высоту, указатель скорости отметил огромное снижение. Воздушный бой все же оказался для нас роковым!

Я не хотел спускаться! Я знал, что вынужденная посадка в центре враждебной территории грозит многими опасностями и приключениями! Но, к сожалению, мое желание играло здесь очень небольшую роль.

Еще раз альтиметр! Мы падали, падали со скоростью сотен метров в минуту!

Выбора не оставалось. Я выключил подозрительно стреляющий мотор и перевел самолет на планирование. Спуск замедлился, принял более нормальный вид. В ушах свистел ветер. Мы падали виляющей змейкой, делая зигзаги над непомерно быстро вырастающей землей.

Внизу была зеленая, несколько меняющая в одну сторону цвет, поверхность. Как-то сразу эта поверхность превратилась в сплошной лиственный покров и начинающееся от него ровное поле с проселочной дорогой и кучкой домиков вдалеке.

В моем положении не приходилось слишком выбирать место посадки. Только… по возможности… сохранить… от крушения… Я выбрал травянистый плац у самой опушки леса.

Я сделал последнее движение рулями и отстегнул ремни сиденья. Трава надвинулась почти вплотную. Самолет скользнул по твердому грунту.

Подпрыгивая, мы пробежали несколько метров и остановились, увязнув правым колесом, в неглубокой рытвине и устремив к небу левое умоляющее крыло…

Три вещи подлежали выяснению прежде всего: насколько сильны и как можно исправить повреждения самолета, состояние Сумина и ориентация — в месте посадки.

Последнее было почти невозможно определить. Во время боя я потерял ориентировку, не до того было и Сумину. Я знал одно: судя по времени полета, мы должны были быть недалеко от места назначения. Лесистая местность показывала, что зона расположения белых войск осталась позади.

Справа неподвижно вытягивались темные стволы, протягивая к нам мохнатые шуршащие тусклой зеленью лапы. Слева — вдалеке — чернела кучка домиков и плетней, около которой двигались человеческие фигурки. «Мирные крестьяне», — сказал мне бинокль. Несколько фигур темным растущим пятном двинулись в нашу сторону. Я подошел к Сумину.

Он был жив. Толчок от соприкосновения с землей привел его в сознание. С искривленным болью желто-зеленым потным лицом он дрожащими пальцами пытался расстегнуть ремни сиденья.

Ремни разомкнулись. Опираясь на меня, Сумин вылез из кабинки. Но, коснувшись земли, он пошатнулся и неожиданно упал плашмя.

Весь бок шинели был пропитан темной сочащейся жидкостью. Я расстегнул одежу. Пулеметная пуля навылет пробила бок. Крови было немного, думаю, имело место маленькое кровоизлияние внутрь. Я быстро перевязал рану. Сумин мог говорить только полушепотом, придушенным и хриплым.

— Оставь, товарищ, — его липкая рука стиснула мою кисть, — что с самолетом? Мотор… брось меня здесь… Золото… — он закрыл ввалившиеся глаза.

Действительно, пришло время заняться самолетом. Стремительный спуск — фактическое падение — привлекло к нам внимание чуть ли не всех жителей поселка. Прибежали рваные, босоногие мальчишки и опасливо столпились в отдалении. Потом прибавилось несколько взрослых. По дороге тянулись все новые любопытные. Не обращая на них особого внимания, я подошел к машине.

Ее положение было ужасно. Пули белых успели-таки наделать нам вреда!

Был пробит цилиндр, испорчено зажигание. Я не говорю уже о многих следах пуль на крыльях и стабилизаторе. Что делать?

— Что делать?

За короткое время осмотра, любопытных накопилось больше, чем можно было ожидать. Человек тридцать в грязноватых цветных рубахах, с морщинистой кожей цвета шинельного ремня, частью в смазных сапогах, частью в новеньких лыковых лаптях стояли плотной стеной, громко дыша, не произнося ни слова и рассматривая мой аппарат. Я выпрямился. По толпе прошел тихий гул, она сдвинулась плотнее.

Скажу откровенно — сообразительность — основное качество каждого красвоенлета! Я быстро сопоставил возможности, оценил основную конъюнктуру. Положив руку на крыло, я начал мою первую публичную речь.

— Ребята, — сказал я, небрежно опуская руку в карман шинели. — Вы видите, со мной произошло несчастье. Самолет разбит, товарищ ранен. Я похож на воздушный шар с выпущенным газом! Вы видите, — моя рука продвинулась к опознавательным знакам — пятиконечным звездам на концах крыльев самолета, — мы красные, ребята! Нам нужно пробраться к своим. Они недалеко — вы, конечно, знаете где. Нужна лошадь с телегой! Плачу николаевскими!

Последняя фраза подействовала лучше всех. Толпа заволновалась. Вперед вышел узкогрудый мужик в высоких сапогах, с расстегнутым воротом рубахи.

— Что же, довезти можно, — мужик заскреб волосатую грудь, — хоть я довезу, хоть кто другой. Только уж ты, товарищ… или как там тебя… не оммани. Расплатись по-божески. Кто вас знает, живодеров, — докончил он уже тише.

Я понял. Чтобы поднять самолет, нужно дать регулятор на полный газ! Чтобы мне поверили, нужно показать деньги! Но в том и дело, что при мне были только наши дензнаки. Рисковать — доставать золото из мешка…

Между тем, толпа скисала. На мое новое обращение последовал такой же уклончивый ответ. Нужно было сделать нечто решительное.

И здесь произошла самая в моей жизни непростительная глупость!

Я взглянул на распростертого в траве раненого, на самолет, на добродушные лица крестьян и решил рискнуть. Я влез в наблюдательную кабинку, вынул мешок из-под сиденья, раскрыл его и вытащил пару десятирублевок.

Сделал я это, конечно, не слишком неловко, собственным телом и бортами кабинки заслонив мешок от нескромных взглядов. Но все-таки таковые имелись. Наметанные на мешочниках мозги сопоставили с моей возней в самолете появление на свет божий двух кружков мягко-желтого блеска.

Все остальное пошло как по маслу. Двое подняли на руки глухо стонущего Сумина, открывая наше шествие в деревню. За Суминым шел я, неся под мышкой запутанный в шинель, оттягивающий руку груз.

Опять промах — мне нужно было как-нибудь незаметнее вынуть пудовый тючок. Слезящийся взгляд того же узкогрудого парня заприметил мои странные усилия.

Итак, мы пришли в деревню. Деревня оказалась рядом крепко сбитых, полугородского образца домиков с железными даже крышами. Нас провели внутрь второй от края избы.

Сумина положили на лавку. Везти с собой человека в его положении было невозможно. Я решил поручить его попечениям кого-нибудь из крестьян. Высланный мной по прибытии отряд красноармейцев сделает что-нибудь с ним и с брошенным самолетом!

В бревенчатой комнате стлался мягкий полумрак. В маленькое окошко я видел мальчишку — хозяйского сына — запрягающего лошадь.

Самого хозяина не было — он исчез неизвестно куда. Я сидел на лавке у окна и жадно пил топленое молоко из горячей глиняной миски. Я был счастлив в предвкушении благоприятной развязки моего дела!