В холодильнике отыскалась минералка, и Доминик чуть подрагивающими пальцами открыл бутылку, надеясь, что газированная вода заменит ему то, о чём он начал думать уже сейчас, в десять часов утра. Символическая разница во времени между Парижем и Лондоном никак не сказалась на его биологических часах, и предыдущим вечером он с лёгкостью заснул чуть за полночь, с не совсем трезвой головой, полной тяжёлых мыслей.

Думая, чем занять себя в последний выходной, Ховард принялся убираться на кухне, передвигая предметы на столе в произвольном порядке, желая достичь какого-то особенного порядка, который внезапно возник в голове. После следовала прихожая, с попытками смахнуть пыль с книжной полки, а позже гостиная, где, по мнению Доминика, царил редкостный бардак. Хоть это было и не так, но желание перевернуть всё с ног на голову подвигло переставить половину вещей, уронить горшок с цветком на ковёр, а после двинуться на второй этаж, не забыв сесть посередине лестницы прямо на ступеньку. Доминик вспоминал Джима, подарившего ему этот дом, свою любовь и десять лет своей жизни, оборвавшейся так внезапно. Грусти больше не было, и пережитая потеря казалась чем-то если не далёким, то вполне естественным в своём отхождении на задний план. Нельзя жить потерей вечно, нельзя корить себя в том, в чём ты не виноват, и нельзя, конечно же, запрещать себе полюбить снова. Единственное «хочу», которое Доминик хотел бы оставить под запретом, было его желание узнать Мэттью поближе. Сидя на ступеньке, он разглядывал свои ладони, которыми он нарушал закон, но которые дарили взаимную ласку.

Ховард не был дураком, зная о последствиях, которые могли настичь его в любой момент, но рядом с Мэттью всегда хотелось поскорей забыть о грузе ответственности, беспрерывно давящем на затылок, и отдать себя ситуации, совершая акт откровенной лжи самому себе. Подросток казался старше своих лет хотя бы потому, что был лишён многих радостей, которые были у пресыщенных родительской лаской детей. Он научился самостоятельности, рассуждал о серьёзных вещах и никогда не жаловался, напоминая капризными жестами о том, что в его возрасте можно всё. Доминик знал немало детей, кто находился в похожей ситуации, но ни один из его учеников не был при этом особенно тактичным, отличаясь разве что повышенной степенью надоедливости. Мэттью тоже нельзя было назвать идеальным ребёнком, но он контролировал слова, слетающие с его языка, и при этом не ждал от учителей поблажек из-за проблем в семье. О которых, к слову, никто в школе и не знал. Ховард бы тоже никогда не выяснил этих подробностей, если бы не получил возможность бывать в доме семьи Беллами.

Время перевалило за обед, когда Доминик, обессиленный и в какой-то мере даже удовлетворённый проделанной работой, закончил разбирать книжный шкаф, в котором уже давно было пора навести генеральную уборку. Мстительно выбросив с десяток старых журналов и слишком потрёпанных книг, Ховард завершил уборку смахиванием внушительного слоя пыли, – кажется, пора было вновь обратиться к услугам Деборы, которой он дал оплачиваемые выходные на школьные каникулы. Да и зимний сад требовал к себе пристального внимания, и именно туда он отправился, прихватив с собой ноутбук, чтобы уже под музыку заняться тем, что он, как правило, не доверял делать самому себе, боясь навредить растениям ещё больше, погубив их тонкие стебельки своими не очень изящными пальцами. Ближе к четырём часам солнце высоко стояло над горизонтом, напоминая о том, что продолжительность дня стала увеличиваться уже в конце декабря – после дня зимнего солнцестояния, добавляя в сутки больше светлых часов, чтобы каждый желающий мог провести их так, как захочет. Доминик не смог бы с точностью сказать, чем бы он занялся, если бы не пребывал в такой отчаянной фрустрации из-за невозможности сделать хоть что-нибудь осмысленное, чтобы облегчить свои тяжёлые мысли. Из колонок ноутбука мелодично полилась мелодия, растворяя в своём ритме, и Ховард, поддавшись течению звуков, вздохнул и принялся за дело, пытаясь обмануть самого себя.

***

Ближе к вечеру в дверь позвонили. Доминик был готов поспорить на что угодно, что так нахально долго могут держать кнопку либо службы спасения, либо Хейли, привыкшая, что её друг редко открывает раньше, чем через пять минут. Её настойчивости можно было только позавидовать, и Ховард, по локти измазанный в земле и прочих субстанциях, коими он щедро удобрил все горшки, впустил её внутрь. Она оглядела его со смесью удивления, отвращения и умиления, и прошла на кухню.

– Когда ты в последний раз ел? – первым делом спросила она, распахивая холодильник, где если и было что съедобное, то вряд ли годилось для полноценного ужина.

– Вчера, в поезде, – почти честно ответил он. Вряд ли можно было считать настоящим приёмом пищи то, что он съел за ужином в доме Беллами, пока Мэттью сверлил его любопытным взглядом, а сам Ховард делал отчаянные попытки удержать нейтральное лицо. Пожевав что-то почти неосязаемое, он так же быстро ретировался домой, чтобы сейчас проводить время в бесконечных попытках разъяснить ситуацию хотя бы самому себе.

– Я не стала дожидаться, пока ты позвонишь или придёшь, потому что этого не случилось бы, – без обиняков проговорила она, выуживая из морозильной камеры холодильника пакет с какими-то овощами. – И, судя по твоему виду, ты бы не позвонил мне и завтра, и послезавтра, и…

– Хейли, – прервал Доминик её тираду и замолк сам, понятия не имея, что ему сказать ещё.

– С каких пор ты решил держать все переживания при себе? – положив пакет на стол, она повернулась к Ховарду, стоящему в проёме двери.

Он чувствовал себя нашкодившим котёнком, которого должны были вот-вот отругать, но ему и без того было паршиво, чтобы выслушивать нотации о необходимости оповещать лучшую подругу обо всех его переживаниях. Идя в наступление, он надеялся только на то, что она поймёт его.

– С тех пор, когда ты ясно дала понять, что не хочешь слышать о нём.

– Твоя глупая блондинистая голова не способна удержать в себе две мысли одновременно? – Хейли не осталась в долгу, сощурив глаза. – Как я могу относиться к кому-то предвзято, если даже не видела его ни разу?

Доминик молчал, закусив губу. Хотелось позорно сползти по стенке и пожаловаться на всё и сразу, несмотря на то, что ситуация была не столь деликатной, как могла бы. Судя по глазам Хейли, которая последив пару минут за переменой выражений лиц Ховарда, она начинала не на шутку волноваться.

– Я волновалась за тебя, вот и всё, – спокойно сказала она, присаживаясь на стул. – И буду делать это всегда, и неважно, с кем ты захочешь иметь дела, хоть с Папой Римским, чёрт возьми, – тон сменился на резкий, с нотками обиды в голосе.

– Прости.

Они постоянно делали это. Ругались в пух и прах по самым дурацким поводам, а после мирились, жалуясь друг другу в жилетку до утра, позабыв обо всех обидах сиюминутно, потому что столь долголетняя дружба не могла бы быть другой. За столько лет они, бывало, не разговаривали неделями и месяцами, красноречиво игнорируя существование друг друга, а после, когда случалось что-то действительно серьёзное, бежали едва ли не сломя голову друг к другу домой. Джим любил Хейли какой-то особенной любовью, называя её ласково «Хей», и Доминик иной раз не мог понять – обращается тот к ней, или же просто приветствует так коротко, потому что занят каким-нибудь рабочим делом, расположившись в гостиной. Пять лет назад, когда Хейли поссорилась с мужем (а после и развелась с ним с такой скоростью, что это до сих пор удивляло), она приехала к ним посреди ночи с чемоданом наперевес и заплаканными глазами. Она жила с ними чуть больше месяца, а после, отблагодарив за гостеприимство щедрее необходимого, выгнала мужа из дома, доставшегося ей в наследство от покойной бабушки, и заселилась обратно на уже вполне законных основаниях, потому как наследство не предполагало никаких делёжек недвижимости. Уилл, её муж, ушёл ни с чем, перед этим наведавшись к Доминику и Джиму и высказав всё, что думал об их отношениях, о них самих и заодно о Хейли, которая однажды уличила его в откровенной измене.