– Да, – он кивнул.

Тишина, повисшая в тёмном коридоре, освещаемом ночником, откидывающим причудливые тени на пол, нарушалась лишь скрипом половиц под весом Мэттью, пока он делал короткие и медлительные шаги навстречу Доминику. Это казалось нереальным, обещающим столь многое, но одновременно с этим и не позволяющее ничего.

Ховард сделал шаг назад, маня его к себе, и уселся на постель, надеясь, что его дыхание не слышно в другом конце дома – он был взволнован, по-настоящему взволнован тем, что Мэттью был рядом, полуобнажённый и неуверенный в каждом движении. Он показался в проёме двери, робко улыбаясь, и сделал последние шаги, оказываясь рядом с Домиником, который вытянул из его пальцев полотенце и отбросил его в сторону.

– Я не знаю, что мне делать, – прошептал Мэттью, касаясь коленями ног Доминика.

– Ты не должен ничего делать, – так же тихо ответил Ховард, почти невесомо касаясь кончиками пальцев его талии, привлекая к себе ещё ближе. – Мы не должны ничего делать, – он сделал акцент на двух словах, умирая от желания вопреки этому совершить что-нибудь непозволительное.

Беллами сел на постель, прижался крепко и потянул Доминика за руку, укладываясь на спину, и тому не оставалось ничего, кроме как сделать то же самое, устраиваясь рядом. Доминик накинул на них одеяло, сбившееся в ногах, которое он иногда и вовсе не застилал за ненадобностью соблюдения особого порядка, и прижался к Мэттью, касаясь носом его плеча. Тот был в одном белье, тогда как Ховард продолжал мять брюки и рубашку, и последнюю он так и не сменил, вернувшись домой, продолжая расхаживать в некогда принадлежащей Полу вещи.

Под одеялом тут же стало тепло, и прижавшийся сбоку Мэттью горячил ещё больше, дыша размеренно. Он ждал чего-то от Доминика, но тот боялся даже пошевелиться, потому что любое его движение могло бы быть расценено как инициатива к чему-то большему, потому что вино, до конца не выветрившееся из головы, всё ещё согревало, а желание исцеловать и изласкать Мэттью никуда не делось, поэтому сдерживать животные порывы хотелось меньше обычного. Но Беллами сопел рядом, никак не выражая своего нетерпения, и Доминик повёл носом по его плечу, поражаясь тому, какая гладкая и мягкая была у того кожа – она едва ли не светилась в темноте комнаты, освещаемой одним только крохотным бра где-то сбоку.

Мэттью хихикнул от щекотливого касания, поворачиваясь на бок и прижимаясь спиной к груди Доминика, но на этом его движения сошли на нет; он не требовал ничего, не вертелся, пытаясь вызвать у учителя вполне закономерную реакцию, а просто отдавал своё тепло, получая то же самое в ответ. Было так приятно лежать рядом с Беллами, касаться губами его плеча, но необходимость скинуть сковывающую движения одежду превысила критическое значение, и Доминик отстранился спустя пару минут, заметив, что дыхание Мэттью стало размеренным, а его веки были прикрыты – он уснул.

Быстро раздевшись до нижнего белья, Доминик тихо выскользнул из комнаты, прикрыв дверь, и направился в ванную комнату, где за десять минут успел совершить привычный вечерний моцион, немного запоздалый, но всё же расслабляющий мышцы во всём теле. Каждая клеточка организма гудела от счастья, а уровень эндорфинов в крови близился к неприлично высокой отметке; он улыбнулся, вспенивая шампунь в волосах, который купил, едва почуяв этот запах в супермаркете. Он был так сильно похож на тот, которым пользовался Мэттью, но тот вряд ли придавал этому значение, потому что это было прерогативой Ховарда – замечать в нём маленькие и такие приятные детали.

Всё произошло слишком быстро, но вместе с тем Доминик и вовсе не ждал ничего подобного, начиная привыкать к тому, что недозволенность касаться Мэттью останавливала его каждый раз перед самым краем, когда он порывался коснуться его мягких волос, ероша их, или склониться к его шее, чтобы демонстративно вдохнуть неповторимый, но уже такой привычный аромат. У них было время, чтобы обсудить произошедшее, потому что Беллами был растерян из-за порывов собственного тела, а Доминик не готов к тому, чтобы делать что-то более откровенное, чем поцелуи. Его хотелось до дрожи, но каждый раз Ховард повторял как мантру – нельзя, нельзя, нельзя.

Беллами мог не понимать, к чему это могло бы привести, несмотря на то, что он пытался казаться всезнающим и просвещённым во всех вопросах юношей. Теоретические знания были несравнимы с тем, что Доминик мог бы ему дать. На мгновение он задумался о том, исследовал ли Мэттью собственную сексуальность так же, как это когда-то делал сам Ховард. Искал ли ответы на не формировавшиеся вопросы в книгах или же бороздил просторы интернета, натыкаясь на откровенную пошлость, к которой он был ещё не готов? Было бы глупо думать, что нынешние подростки не были осведомлены о том, что происходит между мужчиной и женщиной, но здесь было другое – и всему этому Доминик мог бы научить Мэттью, рассказать в общих словах, белея от ужаса, или же продемонстрировать на практике, но очень-очень-очень нескоро.

Заканчивая процедуры, Доминик прикрыл глаза, подставляя лицо под тёплые струи. Он был на удивление счастлив, несмотря на то, что это могло принести ему так много проблем, что все прошлые неудачи стали бы ничем. Но любая трудность была преодолима, и если они будут достаточно осторожны, а Мэттью останется таким же чутким и понимающим, то последствий можно будет если не избежать, то свести их к минимуму.

***

Заглянув в комнату и обнаружив Мэттью бессовестно сопящим в его подушку, Доминик с минуту постоял в проёме двери, наблюдая за тем, как медленно то опускалась, то поднималась его грудь. Волна трепета и умиления захватила Ховарда, и он склонил голову вбок, касаясь ею косяка двери, не веря своей удаче. Он старался не думать о том, как ужасно было то, что он делал, – хоть он ещё ничего толком и не успел совершить, – но мысли сами по себе начинали кружиться опасным ворохом предостережений и выдержек из статей Википедии о возрасте сексуального согласия.

Сомневаясь в каждом движении, Доминик всё же решил не заниматься поисками пижамных штанов, которые он надевал редко, и только когда в доме было холодно, и снова отогнул угол одеяла, устраиваясь на своей половине. И, стоило ему только улечься и прикрыть глаза, к его груди тут же прижались и, как ни в чём ни бывало, продолжили спать, словно для этого перемещения Мэттью и вовсе не просыпался. Ховард улыбнулся и прикрыл глаза, проваливаясь в сон, впервые за последние несколько недель не терзаясь предположениями и переживаниями.

***

Он начал забывать, насколько было приятно просыпаться рядом с кем-то, кого по-настоящему хотелось любить и обнимать. Мэттью спал рядом, отвернувшись, но не забывал прижиматься всем телом к Доминику, чувствующему себя злостным похитителем и растлителем малолетних детей, потому что утренняя потребность организма пришла бы в любом случае, но он предпочёл её проигнорировать, целуя Беллами в плечо; ему нравилось делать это, а Мэттью каждый раз отзывался восхищённым вздохом.

На часах призывно светилось семь утра, и Ховард поблагодарил судьбу за то, что она разбудила его в привычное время, потому что будильник с вечера он поставить, конечно же, забыл, но привычный распорядок дня сделал это за него.

– Мэттью, – произнёс он хриплым со сна голосом, прикрывая глаза и щекоча его кожу ресницами.

Тот просыпался медленно, лениво повернул голову и замычал, тут же отворачиваясь, потому что вставать в такую рань в первый день каникул ни одному школьнику не хотелось.