Оператор связи вежливым голосом сообщил, что это и есть конец сообщения, а затем огласил наличие ещё одного, датированного вчерашним днём – девятым мая.

– Доминик, это Глория. Хейли попросила передать тебе послание, что я и делаю, хоть мне и кажется, что она должна была сделать это сама, всё-таки язык у неё не отнялся даже после того, что она пережила. Так вот: твоя дражайшая подруга родила сегодня ночью, несколько раньше срока. Она сейчас в клинике, адрес я сообщу, если ты позвонишь мне.

Она медленно продиктовала номер и бросила трубку. Отношения Доминика и Глории никогда нельзя было назвать хотя бы приятельскими, потому что она недолюбливала всех и каждого, кто имел хоть какие-либо дела её сестрой. Была ли это сестринская ревность или нечто столь же необъяснимое, оставалось неизвестным.

Записанный на том самом клочке бумаги с адресами номер телефона Доминик набрал быстро и без сомнений. На другом конце провода долго играла дурацкая мелодия, пока какой-то мужчина не поднял трубку, после всё же передав её Глории.

Адрес клиники Доминик выспросил, даже не раздумывая о том, поедет он или нет. Он по-прежнему не знал, какие чувства испытывает по поводу предательства Хейли, и не знал, сможет ли когда-нибудь её простить, но также он понимал, что всё это могло стать его последним шансом вырваться из того порочного круга, в который он сам себя загнал. И, конечно же, он хотел увидеть её и ребёнка, несмотря ни на что.

***

Посетив столицу раз пятнадцать за последний год, Доминик даже пару раз вполне серьёзно подумал о том, чтобы тоже перебраться сюда, основательно устроиться и зажить новой жизнью. Он хорошо ориентировался на дорогах, а если и сталкивался с трудностями, то быстро разрешал их благодаря навигатору. Пускай ему и не требовалось большого разнообразия в жизни, всё же отказаться от чего-то нового иногда не мог даже он. Подобным новшеством когда-то стали его отношения с Мэттью, закончившиеся столь нелепо и грубо. Даже в пору пылкой юности Доминик не обрывал связи подобным образом, стараясь держаться достойно и в конечном итоге становясь кому-либо хорошим другом. Хейли считала это весьма полезным умением и хотела уметь так же, но отчего-то умудрялась испортить всё прежде, чем она и её возлюбленный понимали, что всё закончено.

Залив для верности полный бак на первой попавшейся заправке, Доминик прибавил скорости – хотелось успеть не только доехать быстрее, но и успеть вернуться домой дотемна. Он сумасшедше гнал по дороге, ни о чём не заботясь, и на подъезде к пригороду начал сомневаться. Внезапно, подумав о встрече с Хейли, захотелось развернуться и умчаться обратно, позабыв и о ней, и о ребёнке, который, впрочем, ни в чём не был виноват. Подобное бремя он ни в коем случае не мог сбросить с себя, да и не слишком-то и хотел. Если бы не тот злополучный вечер, он, скорее всего, навещал бы Хейли в последние недели беременности намного чаще, под конец которой вовсе бы остался жить у неё, чтобы удостовериться в том, что всё в порядке. Но обида оказалась сильнее, чем все возложенные на него обязательства.

Преодолев весь путь, Доминик припарковался недалеко от больничного двора и выбрался из машины, начав жадно рассматривать незнакомые ему виды. Впечатление от унылого фасада здания клиники компенсировало общее впечатление от района, украшенного не только одной из самых красивых церквей, расположенной аккуратно напротив, но и разбитым рядом парком с множеством ярких и даже редких цветов. Здесь хотелось остаться ненадолго, но время поджимало.

Очередной приступ нерешительности настиг Доминика уже на лестнице, благодаря которой он мог взобраться на третий этаж без простоев перед лифтом. На подходе к палате он для верности ещё раз сверился с показаниями разума и неловко повернул дверную ручку. Хейли была, конечно же, там. Она выглядела устало и хорошо одновременно, потому что вся светилась счастьем, держа в руках малыша, и можно было уловить её шёпот, предназначенный кому-то крошечному и всё равно ничего не понимающему.

– Это мальчик, – вместо приветствия сказала она, не поднимая глаз. Её, должно быть, оповестили о том, что с минуты на минуту в палате должен возникнуть посетитель. Может быть, даже сказали его имя, раз уж она не выказала ни толики удивления.

– Мальчик, – прошептал Доминик, прикрывая глаза.

Он никогда не чувствовал ничего подобного. Это ощущение нельзя было назвать ни самым худшим и не самым лучшим в его жизни, оно было просто особенным – таким, какое испытываешь раз или два за всю жизнь. Глаза отчего-то стали влажными, а ладони внезапно вспотели.

– Я решила назвать его Джим.

Большую часть времени Доминику удавалось держать себя в руках, тем самым не давая самому себе совершать странные поступки, какие совершают импульсивные люди в очередном порыве эмоционального срыва. Также он всегда хорошо понимал, что даже для него когда-нибудь настанет исключение.

Рухнув на колени, он накрыл лицо ладонями и расплакался, почувствовав себя абсолютно счастливым, хотя бы на какие-то жалкие тридцать секунд.

***

Теперь, просыпаясь по утрам, хотелось жить. Сменив рефлексию иным, более приятным моционом, Доминик сделал очередной шаг к эмоциональному выздоровлению. Несмотря на все обиды и лишения, он изо всех сил старался вернуться к нормальному образу жизни. Первым делом сообщил Тому, что впредь не будет пить так много и так часто, на что тот ответил: «Тогда выпьем за твоего новорождённого сына» и рассмеялся собственной шутке. Затем Доминик выбрался на улицу и самолично повесил на крохотный заборчик перед домом брезентовый плакат с надписью «Продаётся».

Однажды, только проснувшись, он ясно представил себя в Лондоне. Как и прежде одинокого, извечно ищущего что-то и кого-то и пытающегося разобраться в самом себе. Он знал, что должен распрощаться со своим жилищем, руководствуясь лишь добрыми помыслами. Построенный когда-то по проекту Джима, дом был достоин более добросовестного хозяина, целой семьи – с выводком детишек и каким-нибудь домашним питомцем. Сожалений почти не было, как и радости от проживания одному там, где изначально были двое.

Начав собирать вещи, Доминик с немалым удивлением обнаружил, что ни в одной из вещей, принадлежащей ему, не видел прошлого. Все они стали безмолвными свидетелями его радостей и горестей, и последних, к сожалению, оказалось во сто крат больше. Снова оказавшись рыбкой, выброшенной на берег, он хотел лишь одного – глотка воздуха, желательно нового и такого, какой не напоминал бы о прошлом. Все его воспоминания были при нём, заменить их было нечем. Поэтому собрав пару коробок памятных вещей, среди которых по большей части были одни только презенты на его день рождения, Доминик без сожаления закрыл дом, вручил ключи ответственным за его продажу и сел в машину.

Он боялся оглядываться, прошлое тянуло назад и один за другим подбрасывало печальные эпизоды, точно вздумав поиздеваться ещё больше. Так и просидев перед домом часа три, Доминик не сразу среагировал, когда одна из дверей машины открылась, и слева присели, смиренно сложив руки.

– Я узнала, что ты уезжаешь.

Это была Мэрилин. Долгое время игнорировавшая его и никоим образом не помогшая счастливому воссоединению своего сына и Доминика.

Он упрямо молчал, хоть и знал, что от него ждали ответа.