— Какая благородная, стерва! — смеется Васька.

Откуда-то из-за вагонов доносится песенный голос:

— Эй, кто там балует моего Голубка?

Васька весело откликается:

— Егорушка, это я.

— Васька? Коваленок?

— Он самый. Не один я пришел. Со мной Санька. Здорово, месяц ясный!

— Здорово, ребятушки!

К нам подходит высоченный, плечистый, голый до пояса, потный и чумазый парень. Толстый кожаный змей оплетает его мускулистую шею. На кудрявой голове кособочится шахтерский картуз с коногонским глазком на лбище. Рот парня кроваво-красный, а зубы светятся.

— Подвезешь на коренной, Егорушка? — спрашивает Васька.

— Не подмажешь — не поедешь!.. Курево есть?

Васька оглядывается на стволового, шепчет:

— Есть. Фабричное. «Шуры-муры», третий сорт…

— Махры бы надо, Васек, непривычные мы к папиросам. Ну, ладно, давай хоть «Шуры-муры».

Васька снимает свой картуз, достает из-под подкладки папиросы, передает коногону.

От ствола несется простуженный голос усатого:

— Эй, бисова душа, Егор, гони порожняк!

Егор свистит по-разбойничьи и гонит…

Бежит, мчится Голубок по узкому, бесконечно длинному коридору. Распарывает непроглядную тьму подземелья своей рафинадно-белой грудью. Вслед за ним грохочет колесами, скрежещет железом о железо, вихляет на поворотах партия вагонеток. Один за другим мелькают крепежные столбы. Кто-то невидимый распахивает перед нами дверь за дверью. Летят навстречу огоньки шахтерских лампочек. Свистит и свистит Егорушка…

Стою на шатком зыбком дне вагонетки, одной рукой держусь за ее холодный ускользающий борт, другой высоко поднимаю дедушкин узелок и молю бога, чтоб борщ не расплескался.

Поезд останавливается. Ощупываю узелок — промок или сухой? Сухой, сухой!

— Вылезай, приехали! — командует Васька. — Иди прямо и прямо. Шагов через двести увидишь Дырку в стене, с правой руки. Становись на карачки и ползи. Проползешь аршин двадцать пять или тридцать — и своего деда увидишь.

— А ты, Вась?

Васька хмуро, отчужденно молчит. Я терпеливо жду.

— Не пойду дальше, — говорит Васька. — К отцу в забой хочу наведаться. Он тут, на коренной, работает. Ну, покедова.

Шлепая босыми ногами по лужам, Васька уходит в темноту — туда, откуда мы только что приехали.

Я смотрю на его белобрысую светящуюся голову и лихорадочно, мучительно думаю: что делать? Узелок жжет мне руки.

К отцу пошел Васька, к забойщику Ковалю, беспробудному пьянице. Пьяница, гуляка, а все ж таки родной отец… Я приду в забой к дедушке Никанору, с горячим наваристым борщом, с краюхой хлеба, с цибулей, а Васька явится к голодному отцу с пустыми руками… Боже ты мой, да разве это по правде?

«Если хочешь, чтоб было все по правде, — слышится чей-то голос из темноты, — так поделись с Коваликом своими харчами. Поделись, не бойся деда, он тебя за такое доброе дело по головке погладит!»

Я знаю, чей это голос. Шубин, шахтерский бог, со мной разговаривает.

— Постой, Васька! — кричу я в темноту.

Ковалик идет, не откликается. Я догоняю его, молча всовываю ему за рубашку краюху хлеба, луковицу, огурцы и убегаю назад, к огоньку коногона.

Егор светит мне в лицо своей лампой, спрашивает:

— Ты чего шумишь? Страшно? Пойдем, укажу дорогу.

Иду вприпрыжку за Егором и усмехаюсь. Страшно? Нет, Егорушка, не страшно. Ничего не боюсь, ничегошеньки! Даже выпала. Потуши лампу, исчезни сам — не испугаюсь, один, ощупью найду дорогу к деду. Никто меня тут, в добром царстве-государстве Шубина, не может обидеть.

Коногон мягко, молча шагает рядом со мной. Вдруг останавливается, берет мою руку, говорит:

— Значит, Санькой величаешься?

— Угу.

— Значит, внук рыжего Никанора Голоты?

— Пойдем, дядя Егор, дедушка голодает.

— Подождет, он двужильный, твой дед… Значит, Варькин братеник? — Коногон направил луч своей лампы на мое лицо. — Здорово ты скидаешься на сестру. Такой же чернявый, круглолицый, глазастый, пригожий. — Егор опустил лампу, вздохнул, тихо добавил: — Скажи своей сестре, что Егор Месяц велел низко кланяться, до самой земли. Скажи, что при звездах и при солнце думает о ней. Скажи, что на шахте много всяких дивчат, а Егор Месяц ни одной не видит, только она, чернявая Варька, стоит перед его глазами. Скажешь?.. Скажи, Сань, скажи, голубчик, а я тебе за это самый большой медовый пряник куплю.

— А не обманешь?

— С места не сойти, провалиться в шахтную помойницу, если обману, Шубиным клянусь! — воскликнул Егор и, не выпуская кожаного арапника, широко, твердо перекрестился. — Значит, передашь?

— Передам.

— Ничего не забудешь?

— Все помню! При звездах и при солнце думаешь о Варьке. Только одна Варька стоит перед твоими глазами… Так?

— Правильно, башковитый хлопчик. — Месяц потрепал меня по плечу. — И еще скажи, что ее песни, какие она по вечерам поет в Собачеевке, навсегда завязли в ушах Егора. Он их слышит на земле, под землей, в шахте, и даже во сне они не дают, ему покоя.

— Все скажу. А теперь я пойду, а то дедушка пропадет с голодухи. Ладно?

— Иди. Нет, постой! А как же пряник? Где и когда ты его получишь? Жду тебя сегодня вечером в Собачеевке, около вашей землянки, под старой вербой. Как услышишь свист… — Егор засунул в рот два пальца, засвистел так, что в моих ушах зазвенело — сразу и выходи. Договорились?

— Угу.

— Ну, а теперь пойдем к твоему деду.

Через некоторое время коногон останавливается перед рваной дырой, пробитой в угольной стенке пласта и, став на колени, кричит своим песенным голосом:

— Эй, дидуган Никанор бессмертный, встречай гостей!

— А-а-а-а!.. — доносится из дыры.

— Иди! — Месяц легонько хлопает меня по спине концом пастушьего хлесткого кнута и растворяется в темноте коренного штрека.

А я влезаю в мышиную щель и тихонько продвигаюсь вперед по крутой скользкой почве. Из темной глубины забоя мне подмигивает слабый желтый огонек.

— Кто там? — слышу я голос дедушки Никанора.

— Это я, деда… Санька!

Огонек спешит мне навстречу. Он вырастает, слепит глаза.

— И вправду ты, Санька!.. Скаженный хлопчик, откуда ты взялся? Як дорогу сюды нашел?

— Мама обед прислала… Борщ… да хлеб и цибулю…

Дедушка перебивает меня:

— Напрасно она, добра душа, тревожилась… — Голос дедушки глохнет, печалится. — Садись и сам хлебай борщ. За мое здоровье.

— А вы, дедушка? Вы ж голодный…

— Не до борща… В грудях печет… на сердце горячий камень, а на голови железный обруч… Спина пополам разламывается. Обушок к рукам не прилипает, як тот налим… Целу упряжку не рубаю, на куче угля лежу, зубами стукаю… — Он умолкает, тяжело жарко дышит, потом захлебывается кашлем. Гулким, страшным кашлем, от которого содрогаются низкие серые своды забоя. Откашлявшись, плюется, вытирает мокрый лоб, виновато усмехается.

— Видишь? Эх, Никанор, Никанорушка!..

Смотрю на беспомощного дедушку, слышу каждое его слово и не верю себе. Не может быть, чтоб мой золоторукий дед, силач, гроза Собачеевки, стал таким малосильным. Тут что-то не так. Наверно, дед хватил в казенке или у Аганесова лишнего и теперь мучается с похмелья. Огуречного рассола бы ему…

— Сань, где сейчас солнце?

Молчу, не понимаю, о чем спрашивает дедушка. Он повторяет:

— Солнце, говорю, где?

Почему он интересуется солнцем?

Дед что-то бормочет, прислонившись к стойке, трясет головой.

— Чего ж ты молчишь, Санька? Я пытаю, где солнце?.. Боюсь, не дотерплю до гудка, свалюсь… Печет… Сань, остуди!

Дед берет мою руку, кладет на свой лоб. Он мокрый и горячий, как сковорода.

— Дедушка, пойдем домой!

— Домой? А как же упряжка?..

Мутными глазами оглядывает забой, жадно прислушивается к тихому, вкрадчивому треску крепления, к шуршанию осыпающегося с пласта угля, к глухим перестукам вагонных колес на штреке.

Борода деда угольно-черная. Волосы на голове проволочные, щетинятся. Грудь ввалилась, а ребра выпирают, словно обручи.