Я взял бутылку, отвинтил пробку и понюхал. Пахло виски. Чистым виски.

– Не можете же вы до бесконечности повторять один и тот же трюк! – сказал я.

На Конни это не произвело никакого впечатления.

– Сейчас ровно восемь часов двадцать семь минут. Запомните, лейтенант Добс.

Добс пошел к своей машине и наклонился внутрь, чтобы сделать запись в рапорте. Я поднял бутылку и сказал Конни:

– Вы настаиваете, чтобы я выпил?

– Нет. Все-таки пару пинков я дал бы вам еще охотнее.

Я поднес бутылку ко рту, крепко сжал горло и наполнил рот крепкой жидкостью. В этот момент Конни сделал выпад и сильно ударил меня кулаком в живот. Я выплюнул виски и скорчился. Меня вырвало. Бутылка упала на мостовую.

Я наклонился, чтобы поднять ее, и прямо перед глазами увидел жирное колено Конни. Я отскочил в сторону, выпрямился и со всей силы, всем своим весом ударил его в лицо. Он схватился рукой за нос и взвыл. Другая рука метнулась к кобуре. Добс отшвырнул меня в сторону, схватил Конни за руку и отвел ее вниз. Резиновая дубинка ударила меня по левому колену. Нога сразу онемела, я с размаху сел на мостовую, скрипя зубами и выплевывая виски.

Конни отнял ладонь от лица. Она была полна крови.

– Иисус, – жалобно прохрипел он. – Кровь! Моя кровь! – Он издал дикий рев и попытался ударить меня ногой в лицо.

Мне удалось отклониться лишь настолько, чтобы удар пришелся в плечо. Но и этого было достаточно. Добс втиснулся между нами и сказал:

– Хватит, парень. Что надо – сделано. Лучше не будем пересаливать.

Конни, спотыкаясь, отступил на три шага, сел на подножку своей машины и закрыл лицо ладонью. Другой рукой он достал носовой платок и принялся бережно обтирать нос.

Добс сказал:

– Не заводись. Мы свое выполнили. Точно по программе. – Он слегка похлопывал себя резиновой дубинкой по бедру. Конни поднялся с подножки и неверными шагами двинулся вперед. Добс уперся ему в грудь ладонью. Конни попытался отстранить руку лейтенанта.

– Я хочу видеть его кровь! – рычал он. – Грязная собака! Его кровь!

Добс резко произнес:

– Ничего не поделаешь. Успокойся. Дело сделано.

Конни повернулся и тяжеловесно направился к полицейской машине. Он прислонился к ней, что-то бормоча в свой носовой платок. Добс сказал мне:

– А ну-ка, вставай, дружок!

Я поднялся, потирая колено. Внутри него какой-то нерв неистовствовал, как взбесившаяся обезьяна.

– В машину! – приказал Добс. Я сел в полицейский автомобиль. Добс сказал своему партнеру:

– Ты поведешь вторую машину.

– Будь я проклят, если не оборву ей все крылья, – прогудел тот.

Добс поднял бутылку из-под виски, бросил ее через забор и уселся рядом со мной. Он нажал на стартер.

– Это пойдет за ваш счет, дружок, – сказал он. – Не надо было вам его бить.

– А почему бы и нет?

– Он хороший парень. Только немного резкий.

– Шутки у него неважные. Совсем скверные шутки.

– Не скажите этого при нем, – посоветовал Добс трогаясь. – А то наступите на его любимую мозоль.

Конни громко захлопнул дверь «крайслера», завел мотор и воткнул рычаг скорости с такой яростью, словно задался целью его сломать. Добс ловко развернулся, и мы поехали опять в северном направлении, мимо кирпичного завода.

– Наша новая тюрьма вам понравится! – сказал он.

– А какое обвинение вы мне собираетесь предъявить?

Он минуту подумал, продолжая править машиной осторожно, даже почти элегантно. Одновременно он наблюдал в зеркало за Конни, следовавшим за нами в «крейслере».

– Превышение скорости, – сказал он, – отказ остановиться. И прежде всего 10. «10» на языке полицейских означает «тяжелое опьянение».

– А может быть, лучше так: удар кулаком в живот, ногой в плечо, принуждение под угрозой избиения к питью виски, угроза оружием и удар резиновой дубинкой безоружного человека?

– Бросьте вы болтать, – сказал он с досадой. – Думаете, я не мог бы найти себе занятия поприятнее?

– Я считал, что этот город когда-то очистили от дерьма и что приличный человек может показаться на улице без пулезащитного жилета.

– Очистить-то его очистили, но, видно, недостаточно тщательно. Иначе здесь не кишело бы охотниками за грязными долларами.

– Такие слова могут вам стоить нашивок, – заметил я. Он засмеялся.

– Черт бы побрал их всех!

Для него это происшествие казалось исчерпанным. Оно ничего для него не значило. Было будничным и естественным. Он даже не испытывал ни малейших угрызений совести.

Камера была новая, с иголочки. Серая краска стальных стен я двери еще сохранила первозданную свежесть, лишь в двух-трех местах виднелись следы от выплюнутой табачной жвачки. Лампа была вделана в потолок и прикрыта массивным колпаком из армированного стекла. Вдоль одной стены стояла двухэтажная койка. Наверху, завернувшись в темно-серое одеяло, храпел какой-то человек. Поскольку мой сокамерник улегся спать так рано, от него не исходил запах виски или джина и, помимо всего прочего, он избрал себе верхнее место, было ясно, что это завсегдатай.

Я уселся на нижнюю постель. Они ощупали меня в поисках оружия, но карманов не выворачивали. Я достал сигарету и стал массировать распухшее колено. Боль распространилась до лодыжки. Виски, которым пропиталась верхняя часть пиджака, издавал отвратительный запах. Я подтянул вверх ткань и вдувал в нее дым от сигареты. Но дым, не задерживаясь, поднимался к светлому четырехугольнику из стекла на потолке. В тюрьме было очень тихо. Где-то, очень далеко, визгливо кричала женщина, но это было, по-видимому, в другом крыле здания. Здесь же было тихо, как в церкви.

Женщина кричала изо всех сил. Это был тонкий, высокий, какой-то ненатуральный звук, похожий на вой койотов в лунную ночь. Через некоторое время она замолчала.

Я выкурил две сигареты и бросил окурки в стоявший в углу унитаз. Сосед надо мной продолжал храпеть. Лицо его было накрыто. Был виден только клок влажных жирных волос, выглядывавших из-под края одеяла. Он лежал на животе и спал непробудным сном. Этот человек явно был крепкой породы.

Я сидел на койке с жестким тонким матрасом на стальных пружинах. На ней лежали два аккуратно сложенных одеяла. Неплохая тюрьма, действительно. Она располагалась на двенадцатом этаже нового здания ратуши. Милая ратуша, действительно. И милый городок, этот Бэй-Сити. Ведь живут же в нем люди, которые находят жизнь прелестной. Если бы я здесь жил, я бы, вероятно, придерживался того же мнения. Я смотрел бы на красивую синюю бухту, скалы, яхт-клуб, на тихие улицы со спокойными старыми погруженными в мечты домами, под тенистыми деревьями, и новыми домами с зелеными газонами и проволочными изгородями. Я знавал одну девушку, которая жила на Двадцать пятой улице.

Милая улица. Милая девушка. Я любил такой Бэй-Сити.

Эта девушка безусловно не задумывалась о кварталах бедноты, где в развалюхах-казармах жили негры и мексиканцы. И о портовых пивных, сгрудившихся на плоском берегу, к югу от скал, о провонявших потом танцульках, о лавочках, где курили марихуану, о жуликоватых лисьих мордах, спрятавшихся за развернутыми газетами в слишком тихих холлах гостиниц, о карманниках и сутенерах, о пьяных матросах и спекулянтах, о сводницах и проститутках.

Я подошел к двери камеры. В коридоре никого не было. Коридор был сумрачен и молчалив. Жизнь здесь не била ключом.

Посмотрел на часы. Девять пятьдесят четыре. Время идти домой, надевать домашние туфли и садиться за шахматы. Время для стакана славного прохладного напитка и долгой уютной трубки. Время положить ноги на стул, сидеть тихо и ни о чем не думать. Время, позевывая, полистать журнал. Время быть человеком – отцом семейства, хозяином своего дома, у которого нет никакого другого дела, кроме наслаждения ночным воздухом, кроме отдыха перед завтрашним трудовым днем.

Служащий в серо-синей тюремной форме шел вдоль камер, посматривая на номера. Он остановился перед моей камерой, отпер дверь и посмотрел на меня с тем жестким выражением, которое они здесь обязаны сохранять на лице всегда, всегда и всегда: «Я из полиции, дружок, Я парень крепкий. Смотри-ка, браток, а то мы тебя так отделаем, что забудешь, мужчина ты или баба. А ну-ка, выкладывай, браток, выкладывай всю правду, выкладывай, выкладывай, не забывай, что мы парни крепкие. Мы из полиции, а с такими бродягами, как ты, мы делаем, что захотим».