Том Перрил хихикнул.

— Какие будут распоряжения, святой отец? — устало спросил Уилл Сноболл.

— Творить Божье дело, мастер Сноболл, святое Божье дело. Ступайте.

Лестницу нашли как раз к тому времени, когда на площади появился сэр Эдвард Дервент, удерживая на широких плечах четыре мотка веревки. Сэр Эдвард, сильный и коренастый, был латником и носил накидку с полумесяцем и звездами, как у стрелков, только почище и поярче. Лицо его было изуродовано в битве при Шрусбери, когда ударом алебарды ему раскроили шлем, проломили скулу и отсекли ухо.

— С колоколов сняли, — объяснил он, сваливая на землю тяжелые петли веревок. — Вяжите их к перекладине, я не полезу.

Сэр Эдвард командовал латниками лорда Слейтона, и уважали его не меньше, чем боялись.

— Хук, давай ты! — велел сэр Эдвард.

Хук, взобравшись на лестницу, стал привязывать к брусу колокольные канаты тем же узлом, каким привык крепить пеньковый шнур вокруг зарубок на концах лука. В отличие от шнура, толстые канаты поддавались с трудом. Закончив, Хук соскользнул вниз по последней привязанной веревке, показывая, что узлы закреплены надежно.

— Скорей бы уж все закончилось, — раздраженно бросил сэр Эдвард. — Надоело тут торчать. Чье пиво?

— Мое, сэр Эдвард, — отозвался Роберт Перрил.

— Будет мое, — кивнул сэр Эдвард, опрокидывая в себя кружку.

Под его гербовым налатником виднелись кожаная куртка и кольчуга. На поясе висел меч без единого украшения — простой клинок и обычная стальная рукоять с двумя ореховыми накладками поверх хвостовика: меч сэр Эдвард считал орудием ремесла, потому так буднично и зарубил им тогда мятежника, снесшего ему алебардой пол-лица.

Теснимая солдатами и священниками толпа — чуть больше полусотни мужчин и женщин, молодых и старых — уже застыла посреди площади. Кое-кто, упав на колени, молился.

— Всех не сжечь, — с сожалением произнес сэр Мартин, — слишком многих придется тащить в ад на веревке.

— Коль они еретики, надо жечь всех, — буркнул сэр Эдвард.

Священник досадливо скривился.

— Будь на то Господня воля, Он бы дал нам дров в изобилии.

Начали появляться зеваки. Городом по-прежнему владел страх, однако обыватели как-то почуяли, что главная опасность уже позади, и стали подтягиваться к рыночной площади. Сэр Мартин велел лучникам их пропускать:

— Пусть видят, им полезно.

Обыватели глядели мрачно и, несмотря на проповеди монахов и священников в оправдание готовящегося действа, явно сочувствовали осужденным. Те, по словам проповедников, выходили врагами Христа и дурными плевелами посреди чистой пшеницы: теперь, мол, отвергнув предложенную им благодать покаяния, они сами выбрали вечный удел, к которому им и предстоит перейти.

— Кто они есть-то? — не выдержал Хук.

— Лолларды, — ответил сэр Эдвард.

— Что за лолларды?

— Еретики, неумытая твоя морда, — с удовольствием встрял Сноболл. — Собирались бунтовать против нашего милостивого короля, а теперь пойдут прямиком в ад.

— На бунтовщиков вроде не похожи, — заметил Хук.

Среди приговоренных были в основном пожилые и даже старики, много совсем юных, здесь же девушки и женщины.

— А ты на вид не смотри, — заявил Сноболл. — Еретики — они и есть еретики, чтоб им сдохнуть.

— Такова Божья воля, — рявкнул сэр Мартин.

— А почему они еретики? — не отставал Хук.

— Что-то мы сегодня любопытны, — прорычал сэр Мартин.

— Мне тоже интересно, — поддержал брата Майкл.

— Потому что церковь так решила! — огрызнулся сэр Мартин, но тут же опомнился и сменил тон. — Веруешь ли ты, Майкл Хук, что гостия, возносимая мной во время мессы, непостижимо пресуществляется в святое и возлюбленное тело Господа нашего Иисуса Христа?

— Конечно, святой отец!

— Ну вот, а эти не верят. — Священник дернул головой в сторону лоллардов, преклонивших колени на грязной площади. — Считают, что хлеб остается хлебом. Дерьмоголовые мерзавцы. А веруешь ли ты, что святейший наш Папа есть наместник Господа на земле?

— Да, святой отец, — ответил Майкл.

— Слава богу, а то пришлось бы тебя повесить.

— А я думал, Пап двое, — вставил Сноболл.

Сэр Мартин предпочел не услышать.

— Ты когда-нибудь видел, как жгут грешников? — спросил он Майкла.

— Нет, святой отец.

Сэр Мартин плотоядно осклабился.

— Они вопят, юный Хук, вопят как кабан при холощении! Еще как вопят! — Он вдруг обернулся и ткнул длинным костистым пальцем в грудь Нику. — И ты, Николас Хук, должен внимать тем воплям, ибо они суть литургия преисподней! А тебе туда и дорога!

Священник вдруг широко раскинул руки и закружился на месте, напомнив Хуку огромную чернокрылую птицу.

— Остерегайтесь ада, парни! — упоенно провозгласил он. — Остерегайтесь ада! Никаких грудей по средам и пятницам! И всякий день творить Божье дело со тщанием!

По всем концам площади с таких же, как у «Быка», перекладин спустили еще веревки, и солдаты, разделив толпу на группы, подогнали жертв к импровизированным виселицам. Мужчина из приговоренных еще кричал напоследок своим, что надо уповать на Бога и что они нынче же встретятся в раю, — но королевский стражник, ударив его кулаком в кольчужной рукавице, сломал ему челюсть, и крик смолк. Мужчина оказался из тех двоих, кого вели сжигать, и Хук, стоя в стороне от прочих, наблюдал, как осужденного подняли на бочку со щебнем и привязали к шесту, набросав побольше хвороста к ногам.

— Очнись, Хук, чего задумался? — пробурчал Сноболл.

Происходящему радовались немногие, зрители по большей части глядели мрачно и предпочитали не замечать проповедей священников и хвалебных песнопений монахов в коричневых рясах.

— Поднимай старика к петле, — велел Хуку Сноболл. — Нам десятерых вешать, шевелись!

Ручную повозку из тех, в которых везли на площадь дрова, подкатили под перекладину. Сверху повозки уже стояли трое мужчин, Хуку предстояло поднять туда четвертого, остальные приговоренные — четверо мужчин и две женщины — ждали. Одна из женщин льнула к мужу, вторая, отвернувшись, молилась на коленях.

Старик годился Хуку в деды.

— Я прощаю тебя, сынок, — проговорил он, пока Хук набрасывал ему петлю на шею. — Ты ведь лучник, да? — Хук, затягивая потуже петлю, молчал. — Я сражался на Хомилдонском холме, — продолжал лоллард, переводя взгляд на сизые тучи, — мой лук тогда славно поработал к чести короля. Я слал в шотландцев стрелу за стрелой, крепко натягивал и разом отпускал. Да простит меня Господь, тем днем я горжусь. — Он посмотрел Хуку в глаза. — Я был лучником.

Хук мало чем в жизни дорожил, не зная иных привязанностей, кроме любви к брату и мимолетного влечения к тем девчонкам, что побывали в его руках, однако к лучникам он относился особо. Лучники были его кумирами. Англию — в этом он не сомневался — хранили от врагов не рыцари в сияющих латах, восседающие на крытых узорными попонами конях, а лучники — простые труженики, способные послать стрелу на двести шагов так, что она угодит в мишень размером с ладонь.

Поэтому, глянув в глаза старику, Хук увидел в них не пламя ереси, а гордость и силу лучника — такого же, как он сам. В душе его всколыхнулось уважение, и руки опустились сами собой.

— Ничего не поделаешь, сынок, — тихо произнес старик. — Я бился за старого короля, а теперь его сын хочет моей смерти. Затягивай веревку, парень. Лишь не откажи в просьбе, когда я уйду.

Хук коротко кивнул — то ли в знак того, что слова услышаны, то ли в подтверждение готовности исполнить уговор.

— Девушка на коленях молится, видишь? — продолжал старик. — То Сара, моя внучка. Уведи ее отсюда, ради меня. Она пока не заслужила рая, поэтому уведи. Ты молод, сынок, тебе достанет сил. Ради меня.

«Каким образом?» — пронеслось в мозгу у Хука. Он рванул проклятый конец веревки, затягивая петлю вокруг старческой шеи, и спрыгнул с повозки, чуть не растянувшись в грязи. Сноболл и Роберт Перрил, вязавшие остальные петли, уже стояли рядом.