– Бог не дает дьяволу явить свою силу.

– Но если здесь властен Бог, а не дьявол, то как же дьявол может помочь ей выдержать прикосновение распятия? Нет, парень, у тебя одно с другим не сходится! И вот еще что: если она творение дьявола, у нее вместо ног должны быть кошачьи лапы. Вы все знаете это!

Многие из присутствующих пробормотали, что так оно и есть: всем было хорошо известно, что дьявол дарует своим присным кошачьи лапы, дабы они могли неслышно красться в темноте и творить свои черные дела.

– Сними туфли, – велел он Женевьеве и, когда она разулась, указал на ее босые ноги.

– Ну и это, по-вашему, чертова кошка? Много она наловит мышей с такими когтями?

Кто-то попытался возразить, но не слишком уверенно. И Томас насмешливо отмел все возражения.

Тут как раз вернулся сэр Гийом, а с ним и отец Медоуз. Священник принес маленькую серебряную шкатулку с облатками, которые всегда держал наготове на тот случай, если его вызовут к умирающему.

– Это не положено, – начал было отец Медоуз, но умолк, когда Томас на него зыркнул.

– Поди-ка сюда, священник, – сказал Томас, а когда отец Медоуз подошел, забрал у него шкатулку. – Одно испытание девица прошла, – заявил он, – но этого мало. Я хочу подвергнуть ее следующему. Все вы это знаете, и это известно даже в Шотландии, – он выдержал паузу и указал на Робби, – что сам дьявол не может защитить свои творения от прикосновения Тела Христова. Она умрет! Она будет корчиться в муках, ее плоть на глазах превратится в тлен, и могильные черви будут копошиться на том месте, где она стояла. Ее пронзительные вопли будут слышны на небесах. Всем вам это известно?

Все это знали и закивали, наблюдая, как Томас, достав из шкатулки, протянул Женевьеве кусочек темного хлеба. Девушка замерла в нерешительности, со страхом заглядывая в глаза Томаса, но он улыбнулся, и она послушно открыла рот и позволила ему положить плотную облатку ей на язык.

– Убей ее, Господи! – воззвал отец Медоуз. – Убей ее! О Иисусе, Иисусе, убей ее!

Его голос эхом прокатился по двору замка, отдаваясь от крепостных стен, и смолк; все, затаив дыхание, следили, как Женевьева глотает облатку.

Томас сознательно дал молчанию затянуться, потом многозначительно посмотрел на целую и невредимую Женевьеву.

– Она пришла сюда со своим отцом, – сказал он своим людям на английском языке. – Тот был жонглером, выступавшим на ярмарках, а она обходила зрителей со шляпой. Мы все видали таких людей: канатоходцев, плясунов на ходулях, фокусников, огнеглотателей – кто их не знает? Но ее отец умер, и она, чужестранка, осталась одна среди народа, который говорит на другом языке. Такая же чужая, как мы! Никто не любил ее за то, что она нездешняя. Она даже не говорила на их наречии! Они ненавидели ее, потому что она не такая, как все, и прозвали ее еретичкой. Вот священник, он тоже упрекает ее в ереси. Но в тот вечер, когда я явился сюда, он угощал меня в своем доме, и я видел в его доме женщину. Она готовит для него, убирает, стирает, она живет в его доме, а кровать у него только одна.

Это вызвало смех, на что Томас и рассчитывал. Томасу было все равно, сколько кроватей у отца Медоуза. Может быть, у него их десяток, да только возразить священник не мог, ибо не понимал того, что говорил англичанин.

– Вы только что сами убедились в том, что никакая она не нищенствующая, – продолжил Томас. – Она просто бесприютный человек, вроде нас с вами, а здешний народ ополчился против нее, потому что она не такая, как все. Так вот, если кто-то из вас все еще боится ее и все еще думает, что она принесет нам беду, убейте ее прямо сейчас.

Он отступил назад и встал, скрестив руки. Женевьева, которая не поняла ни слова из того, что он сказал, посмотрела на него с беспокойством на лице.

– Ну давайте, – сказал Томас своим людям. – У вас есть луки, мечи, ножи. У меня нет ничего. Просто убейте ее! Это не будет считаться убийством. Церковь говорит, что она должна умереть, так что если хотите, можете совершить богоугодное дело.

Робби сделал полшага вперед, но, уловив настроение во дворе, дальше не двинулся.

Потом кто-то рассмеялся, а следом неожиданно засмеялись все. Женевьева все еще выглядела озадаченной, но Томас улыбался. Он поднял руки, и люди смолкли.

– Она остается и будет жить. А вас еще ждет много недоделанной работы. Так ступайте, черт возьми, и займитесь делом!

Томас увел Женевьеву обратно в замок, а Робби только плюнул им вслед. Войдя в комнату, Томас повесил на место распятие и закрыл глаза. Он молился, благодарил Господа за то, что она прошла испытание облаткой. И главное, за то, что она останется с ним.

Первые две недели Томас потратил на подготовку к осаде. В замке Кастийон-д'Арбизон имелся колодец, вода в нем была солоноватой и мутной, но раз есть колодец, то без воды защитники не останутся. А вот с провиантом дело обстояло хуже: от старого гарнизона англичанам досталось лишь несколько мешков отсыревшей муки, бочонок проросших бобов, кувшин прогорклого оливкового масла да несколько головок заплесневелого сыра. В первые дни англичане обшарили весь город и ближайшие деревни и заполнили запасами снеди весь подвал. Когда же вблизи все было подчищено, начались дальние вылазки. Для Томаса это была война как война, такая же, какая прокатилась по всей Бретани, добравшись чуть ли не до ворот Парижа. Человек десять он оставлял охранять замок, а остальные верхом следовали за ним в какую-нибудь деревню, платившую подати графу Бера. Они угоняли скот, опустошали амбары, а хижины поджигали. После двух таких вылазок к Томасу явилась депутация от одной деревни с предложением откупиться от наездов деньгами, а на следующий день прибыли еще два таких же посольства с мешками монет. Странствующие наемники быстро прослышали о том, что в Кастийон-д'Арбизоне обосновался удачливый командир, под началом которого можно разжиться деньгами и добычей. Не прошло и десяти дней, как Томас завладел городом, а у него под рукой уже оказалось более шестидесяти человек. У него было два верховых отряда, каждый день совершавших рейды по окрестностям, и почти каждый день Томас продавал излишки награбленного на рынке. Деньги он делил на три доли: одну для графа Нортгемптона, одну для себя, которой делился с сэром Гийомом и Робби, и третью для солдат. Женевьева всюду сопровождала Томаса. Томасу это не нравилось, он считал, что женщина в набеге – лишняя обуза, и запрещал солдатам, которые обзавелись подружками, брать их с собой. Но Женевьева по-прежнему боялась Робби и кое-кого из остальных, разделявших предубеждения шотландца, а потому уговорила Томаса не оставлять ее одну. Отыскав где-то в арсенале замка маленький обержон, она оттирала его песком и уксусом, пока руки ее не покраснели и не покрылись мозолями, но зато кольчуга засверкала, как серебро. Правда, обержон все равно болтался на ее стройной фигурке, как мешок, но она туго перепоясала его полоской желтой ткани, а еще одну такую же прицепила к макушке своего простого, подбитого кожей шлема. Народ Кастийон-д'Арбизона скоро привык видеть, как Женевьева в серебристой кольчуге въезжает в город во главе колонны верховых солдат, ведущих за собой вьючных лошадей, нагруженных добычей и гонящих украденный скот, и называл ее не иначе как «драга». В здешних краях все знали, кто такие драги – взбалмошные, смертельно опасные ведьмы, облаченные в светящиеся белые одежды. По глубокому убеждению горожан, Женевьева была ведьмой, приспешницей дьявола, и с его помощью приносила англичанам удачу. Как ни странно, большинство солдат Томаса после этих слухов стали ею гордиться. Лучники привыкли к тому, что в Бретани их считали адским отродьем, и, вопреки всем обычаям, гордились этим прозвищем. В конце концов, это наводило на людей страх, и скоро бойцы начали считать Женевьеву чем-то вроде живого талисмана, приносящего удачу.

Томас обзавелся новым луком. Большинство лучников, когда их старые луки изнашивались, просто покупали новые из запасов, которые доставлялись из Англии, но в Кастийон-д'Арбизоне таких запасов не было, и, кроме того, Томас умел и любил изготавливать это оружие сам. Первым делом он отыскал в саду Галата Лоррета подходящую тисовую ветку, отрубил ее, ободрал кору и снял наружный слой древесины. В результате получилась прямая палка, темная, как кровь, с одной стороны, и бледная, как мед, с другой. Темная сторона была сердцевиной тиса, сопротивлявшейся натяжению, а светлая представляла собой пружинистую заболонь. Именно сочетание этих двух древесных слоев с разными свойствами делало лук тугим и упругим, благодаря чему пущенная из него стрела летела, словно крылатый демон.