— Милый, но что ты собираешься продавать? — с усмешкой спросила Салли.

— Меня хорошо научили продавать то, что есть у меня. А что есть у тебя? О нас никто не будет заботиться за так, Нат, это я усвоила. Разве что моя мама, но она умерла, а папа…, - она покачала головой.

Он хотел, чтобы я стояла у плиты, забивала свиней, держала птиц и была, типа, женщиной фермера. Но это всё не мое. А если ты не церковник, адвокат или там, типа, учитель, то кем же, черт подери, станешь?

— Вот кем, — он указал на саблю в дешевых ножнах, подпиравшую подоконник. — Я стану солдатом. Хорошим солдатом.

Странно, подумалось ему. Он никогда прежде не признавался в этом, даже самому себе. Но сейчас его слова внезапно обрели смысл.

— Я стану знаменитым, Салли. Я пронесусь сквозь эту войну как… как…, - он замолчал, пытаясь подобрать подходящее слово, когда внезапно дом сотряс раскат грома, и в ту же секунду над Ричмондом подобно языку огня сверкнула молния. — Как она! — воскликнул Старбак. — Прямо как она!

Салли улыбнулась, обнажив зубы, казавшиеся ослепительно белыми в темноте. Ее волосы в чуть осветившей тьму молнии казались темно-золотыми.

— Военным ты состояния не сделаешь, Нат.

— Да, наверное. Не сделаю.

— А я ведь дорого стою, милый, — наполовину шутливо поддела она.

— Я найду деньги.

Ее фигура чуть шевельнулась в темноте. Стройные руки, погасив сигару, потянулись.

— Они подарили тебе сегодняшнюю ночь. Не знаю уж, почему, но, полагаю, ты нравишься мистеру Дилейни, а?

— Полагаю, что да, — сердце Старбака заколотилось. Он подумал, что был слишком наивен в отношении Дилейни, а потом о том, как ему обязан, а потом еще и о том, как мало его знает. Как же он был слеп, решил Старбак, и как доверчив. — Дилейни владеет этим местом? — спросил он.

— Он совладелец, но я не знаю, какова его доля. Но он подарил тебе эту ночь, милый, всю ночь, прям до завтрака, но после этого?

— Я сказал, что раздобуду денег, — Старбак дрожал и задыхался.

— Я тебе скажу, как сделать так, чтобы тебе хватило навсегда. Пока мы с тобой будем этого хотеть, — голос Салли звучал тихо на фоне дождя, барабанящего в темноте по крышам.

— Как? — было просто чудом, что Старбак вообще мог говорить, и это слово прозвучало как воронье карканье. — Как? — повторил он.

— Убей ради меня Итана.

— Убить Итана, — произнес Старбак, будто плохо расслышал, будто и не потратил последние дни, убеждая себя, что Итан — его враг, фантазируя в своих снах, как он сокрушит своего врага. — Убить его? — спросил он в ужасе.

— Убей этого сукиного сына ради меня. Просто убей его ради меня, — Салли помолчала. — Не то чтобы я, типа, возражала против своего пребывания здесь, Нат, может, это лучшее место для меня, но я ненавижу этого сукиного сына за то, что врал мне, ненавижу, что избавился от меня, наврав с три короба, и хочу, чтобы сукин сын сдох, и чтобы последним, что он услышит на этой земле, было мое имя, чтобы он не забыл о том, почему отправляется в ад. Ты сделаешь это для меня?

Боже ты мой, подумал Старбак, сколько же еще грехов будет завязано в этом мерзком узле? Сколько еще записей сделает ангел-хранитель в книге жизни агнца божьего? На какое искупление может надеяться человек, подумывающий об убийстве, не говоря уж о том, кто его совершил?

Насколько широки двери в преисподнюю, и насколько горячо пламя, насколько мучительно озеро адова пламени, и сколько продлится целая вечность, если сейчас он не встанет, не схватит саблю и не выбежит из этого логова порока под очищающий дождь. Боже мой, молился он, но это же ужасно, и если ты сейчас меня спасешь, я никогда больше не согрешу, никогда в жизни.

Он заглянул в глаза Салли, в её прекрасные глаза.

— Конечно, я убью его ради тебя, — услышал он свой голос.

— Хочешь перекусить сначала или после, милый?

Он будет великолепен, как белая вспышка молнии на темном небе.

Приказы, пришедшие из Ричмонда, направляли Легион к железнодорожному узлу в Манассасе, где железная дорога Ориндж-Александрия пересекалась с веткой перевала Манассас.

Распоряжения пришли только спустя через три дня после возвращения Вашингтона Фалконера из Ричмонда, да и то распоряжение, похоже, было дано неохотно.

Приказ был отдан на имя старшего офицера полка округа Фалконер, словно ричмондские власти не хотели признавать заслуг Вашингтона Фалконера в наборе Легиона, но по крайней мере, они позволяли Легиону присоединиться к Северо-Виргинской армии генерала Борегара, как того требовал Фалконер.

Генерал Ли приложил коротенькую записку, сожалея о том, что не в его силах было приписать полк округа Фалконер к какому-либо определенному корпусу в армии Борегара, более того, он даже потрудился заметить, что в связи с тем, что власти были уведомлены о наличии полка в такой короткий срок, и так как полк не проходил никаких бригадных учений, он сомневался, сможет ли использовать полк в каких либо других целях кроме как особого назначения.

Вашингтону Фалконеру очень понравилось такoe назначениe, пока майор Пелэм не заметил сухо, что особое назначение обычно подразумевает охрану грузов, караулы на железной дороге и сопровождение пленных.

И если записка Ли была рассчитана уязвить Вашингтона Фалконера, то она попала в цель, хотя полковник и заявил, что ничего другого и не ожидал от слизняков из Ричмонда. Генерал Борегар, был уверен Фалконер, будет более приветлив. Самой главной заботой Фалконера было достичь Манассаса до окончания войны.

Крупные силы северян пересекли Потомак, и по имевшимся сведениям медленно продвигались навстречу армии конфедератов, а слухи в Ричмонде утверждали, что Борегар планировал провести мощный маневр по окружению, разгромив северных захватчиков.

Слухи добавляли, что если такое поражение не убедит Штаты требовать мира, то Борегар перейдет Потомак и захватит Вашингтон.

Полковник Фалконер мечтал проскакать на своем вороном жеребце, Саратоге, по ступеням незаконченного здания Капитолия, и ради исполнения этой мечты он готов был стерпеть худшее из оскорблений Ричмонда, и таким образом, через день после прибытия грубого приказа, Легион разбудили за два часа до рассвета с приказом убрать палатки и загрузить фургоны обоза.

Полковник рассчитывал на быстрый марш-бросок к железнодорожной станции в Росскилле, но, тем не менее, каким-то образом всё заняло гораздо больше времени, чем было рассчитано. Никто не был твердо уверен в том, как надо разбирать одиннадцать гигантских чугунных походных кухонь, купленных Фалконером, а также никто и не подумал распорядиться насчет доставки боеприпасов со склада в Семи Источниках.

Новости о походе побудили матерей, возлюбленных и жен солдат принести в лагерь последние подарки. Мужчины, уже отягощенные ранцами, оружием, одеялами и патронташами, были наделены шерстяными шарфами, плащами, кепками, револьверами, длинными охотничьими ножами, баночками с вареньем, мешочками с кофе, печеньем, а в это время солнце поднималось всё выше, а походные кухни еще не были разобраны, одна из лошадей потеряла подкову, Вашингтон Фалконер кипел от злости, Дятел Бёрд посмеивался при виде сей неразберихи, а майора Пелэма хватил сердечный приступ.

— О Господи! — это был Литтл, капельмейстер, жаловавшийся Пелэму, что в повозках недостаточно места для его инструментов, когда неожиданно пожилой офицер издал странный булькающий звук, отчаянно вдохнул, и затем свалился с седла.

Люди побросали все свои дела и собрались вокруг неподвижного худого тела. Вашингтон Фалконер направил коня к вылупившим глаза зрителям и отогнал их назад своем хлыстом.

— Назад, за работу! Где доктор Дэнсон? Дэнсон!

Появился Дэнсон и склонился над неподвижным телом Пелэма, а затем объявил, что тот мертв.

— Сгорел, как свеча! — Дэнсон с усилием поднялся, засунув стетоскоп в карман. — Чертовски хороший способ уйти из жизни, Фалконер.