Нестерпимая и оскорбительная холодность его супруги развеяла эти иллюзии. Чем более он влюблялся в Элизу, тем сильней страдал от неприязни, которую она к нему питала, так что нежная и чистая любовь, которая должна была его осчастливить, уже готова была обратиться для него в настоящую пытку. Однако невинная уловка, подсказанная ему случайностью, полностью восстановила его в своих правах.

Душа ищет возможности для проявления своих чувств и, не найдя их в действительности, обращается к предметам воображаемым. Решив, что в мире нет ничего достойного ее привязанности, Элиза отыскала для себя источник утешения, восторга и умиления в области вымысла. Тогда были в моде россказни о сильфах. На глаза ей попалось несколько романов, в которых описываются прелести общения между этими духами и смертными; в ее глазах эти блестящие выдумки обладали всем очарованием действительности.

Итак, Элиза поверила в существование сильфов и загорелась желанием завести знакомство с одним из них. Необходимо по крайней мере представлять себе то, чего желаешь, — но легко ли представить себе духа? Посему Элизе пришлось наделить своего сильфа обличьем мужчины, но, стремясь даровать столь возвышенной душе достойное обиталище, она наградила его телом, созданным по ее собственному вкусу: стройным и гибким станом, одухотворенным, привлекательным и умным лицом, румяными и свежими щеками, достойными сильфа, под чьим началом находится утренняя звезда, прекрасными глазами, голубыми и томными, не говоря уже о какой-то необычайной воздушности во всех движениях. Ко всему этому она добавила легчайшие украшения: цветы, несколько ленточек самых нежных тонов, полупрозрачный шелковый плащ, которым как бы играют зефиры, и два крыла, подобные крыльям амура, на которого был так похож этот прелестный сильф. Таков был плод фантазии Элизы, и ее сердце, соблазненное собственным воображением, не устояло перед этим призраком.

Вполне естественно, что самые сокровенные и самые яркие из наших мыслей оживают во сне: вскоре сновидения Элизы убедили ее, что этот призрак не лишен некоторой реальности.

Тем временем Воланж, уверенный в том, что жена его не любит, не переставал следить за нею ревнивым взором. Но сколько бы он ни приглядывался, видел лишь, что в кругу подруг она держится с оживлением, обходительностью, а подчас и с подлинным дружелюбием, но что ни одному из мужчин не удалось добиться от нее благосклонности, которая могла бы его встревожить. Когда она находилась в мужском обществе, у нее был суровый взгляд, презрительное выражение лица, чопорные манеры. Она мало говорила сама и почти не слушала других; видно было, что она или скучает, или едва сдерживает раздражение. Мыслимое ли дело, чтобы женщина в ее возрасте была столь бесчувственна и даже не отличалась склонностью к кокетству! Но в конце концов Элиза сама себя выдала.

В то время, благодаря своей новизне, с блестящим успехом шла опера под названием «Зелиндор».^{206} Элиза смотрела это представление, сидя в собственной ложе вместе с Жюстиной, камеристкой, к которой она питала дружеские чувства. Жюстина пользовалась ее полным доверием, — робкие души целиком привязываются к тем, кому они единожды открылись, победив свою застенчивость. Элиза была бы рада вовсе не расставаться с той, кому она под секретом поведала о своей слабости, и отдельная ложа была ей дорога прежде всего потому, что там они могли побыть вместе с глазу на глаз.

От внимания Воланжа, следившего из противоположной ложи за каждым движением Элизы, не ускользнуло, что всякий раз, когда на сцене появлялся Зелиндор, она вздрагивала и принималась о чем-то взволнованно шептаться с Жюстиной.

Его охватило смутное беспокойство, и тем же вечером он улучил минутку, чтобы поговорить с Жюстиной наедине.

— Твоя госпожа получила от оперы большое удовольствие, не правда ли? — сказал он ей.

— Ах, сударь, она от нее просто без ума. Ей так понравился этот Зелиндор! Можно подумать, что опера написана по ее заказу. Она до сих пор не может прийти в себя от изумления: ей показалось, будто на сцене разыгрывают ее собственные сны.

— Неужто твоей госпоже снятся такие сны?

— Увы, сударь, именно такие. И это ваша вина: вы довели ее до того, что она стала находить удовольствие в сонных грезах. Нечего сказать, хорошо же вы себя ведете, если такая молоденькая, такая хорошенькая женщина начинает вздыхать по сильфам!

— По сильфам?

— Да, сударь, по сильфам. Но я выболтала ее тайну.

— А ты не шутишь, Жюстина?

— Какие уж тут шутки? Ах, сударь, да мыслимо ли обходиться с женой так, как вы с ней обходитесь! Всякий раз, когда она просыпается поутру — а щечки у нее пылают, в глазах томление и губки свежи словно роза, — и со вздохом говорит, как она была счастлива во сне, у меня от жалости к ней сердце разрывается, а вас я прямо ненавижу.

— Что поделать? Я пылал к твоей госпоже такой любовью, какую не часто встретишь, но на эту нежнейшую страсть она ответила только холодностью, доходящей до отвращения.

— Вы заблуждаетесь, вы приняли ее застенчивость за холодность; таковы все мужья, не питающие ни капли жалости к молодым женам. Но почему же и вам охладевать к ней? Почему не воспользоваться властью, которой вы над нею обладаете?

— Именно это меня и останавливает. Я ни к чему не хочу ее принуждать; я был бы куда настойчивей в своих желаниях, если бы она была вольна отвергнуть их.

— Ах, сударь, как вы наивны с этой вашей щепетильностью! Помяните мое слово, вам еще придется за нее поплатиться.

— Послушай, Жюстина, мне только что пришла на ум уловка, которая могла бы нас с нею примирить, если ты этого захочешь.

— Еще бы не захотеть!

— Раз Элиза любит сильфов, значит, я сам должен стать влюбленным сильфом.

— А как вы превратитесь в невидимку?

— Встречаясь с нею только по ночам.

— Что ж, эта хитрость мне по нраву.

— Она не нова; немало любовников уже прибегали к ней, но для Элизы она будет неожиданностью, и я надеюсь, что розыгрыш нам удастся. Трудно только начать, сделать первый шаг, но я рассчитываю на твою ловкость.

Благоприятный случай не заставил себя ждать.

— Ах, Жюстина, — сказала Элиза, проснувшись на следующее утро, — какое блаженство я только что испытала! Мне снилось, будто я сижу в беседке, увитой розами, и прекраснейший из небесных духов вздыхает у моих колен.

— Неужто, мадам, духи способны вздыхать? А каков же он был из себя, этот ваш дух?

— В силах ли я описать тебе того, кому нет подобных среди людей? Образ его изгладился после пробуждения, и теперь я сама с трудом его вспоминаю.

— А не могу ли я по крайней мере узнать, что происходило во время вашего свидания?

— Не знаю, но я была очарована. Я слышала волшебный голос, вдыхала нежнейшие ароматы, а когда проснулась, все это исчезло.

Узнав о том, что видела во сне его жена, Воланж не преминул воспользоваться ее рассказом, чтобы в первый раз выступить перед нею в роли сильфа. Розовое масло было в те времена почти неизвестно в Париже; Воланж раздобыл флакончик этой драгоценной жидкости и, передав его Жюстине, сказал:

— Завтра, перед тем как твоя госпожа проснется, надуши ее постель этим эликсиром.

— О, небо, — воскликнула Элиза, пробудившись, — неужели я все еще сплю? Жюстина, подойди поближе, принюхайся и скажи мне, чувствуешь ли ты какой-нибудь запах?

— Ровным счетом никакого, сударыня.

— Быть того не может! Ты не чувствуешь запах роз?

— Вы сошли с ума, любезнейшая моя госпожа, вот что я вам скажу. Бог уж с ними, с вашими снами, но нельзя же бредить наяву! Не пойму я вас никак.

— Ты права, это невероятно. Оставь меня, а перед тем задерни шторы… Ах, теперь этот запах стал еще сильней!

— Не пугайте меня. Ваше здоровье внушает мне опасения.

— Послушай меня. Вчера, сколько мне помнится, я говорила тебе, какие ароматы я вдыхала во сне, и жаловалась, что мои видения так скоро рассеялись. Так вот, дорогая моя Жюстина: он меня услышал!