— Ну и что же вы в этом усматриваете? — спросил я у мамзели Дусэр, когда она закончила чтение. — Да тут нет ни единого слова насчет того, что вы стараетесь мне внушить. Это очень хорошая и красиво изложенная проповедь. Что же, по-вашему, я должен быть недоволен тем, что господин аббат сочиняет нравственные поучения для нашей женушки? Ей-богу же, и не подумаю! Напротив, буду ему обязан до гробовой доски.

— Ах, раз уж вы это так одобряете, — ответила она, — надо бы вам передать целую пачку таких поучений. Похоже, что и они вам так же понравятся, бедный мой мосье Гийом! Разумение ваше словно пробкой заткнуло! Неужто вы не смыслите, что именно все эти выражения означают для вашей супружеской чести?

— Для моей чести? — переспросил я. — Да вы что, белены объелись? Ладно, ладно, мамзель Дусэр, пока с моей женушкой будут говорить только так, мне не грозит поселиться под вывеской с рогами.

— Тем лучше и для жены вашей, и для вашего душевного покоя, мосье Гийом, — молвила она. — Но если вы не разумеете этих слов, ей-то аббат их хорошо растолкует. Негодяй! Удушить бы его! Как это я только сдерживаюсь! После всего, что он мне обещал…

И тут же она ушла, смахнув несколько слезинок, что и навело меня на мысль, — уж не пообещал ли ей г-н аббат больше масла, чем хлеба?

Мысль эта засела мне в голову на целую неделю. Но к концу этого срока заметил я одну вещь, которая навела меня на другие соображения как насчет нее, так и насчет г-жи Гийом.

Как-то утром на чердаке я перелопачивал овес, как это делают все кучера, чтобы он не разогревался, а с того места, где находился, увидел я в окно г-на Эврара: он был в халате около кровати хозяйкиной и говорил с самой, нагнувшись близехонько к ее уху, но рук их — ни его, ни ее — мне не было видно. С этого стал я кое-что подозревать, да было еще как-то, другим разом, другое дело, когда хозяйка лежала на кушетке, а он ей поправлял подвязку.

Разобрало меня любопытство разглядеть их получше, — да как это сделаешь? Тут припомнил я, что госпожа велела мне каждое утро являться узнавать, не понадобятся ли ей лошади. Это был хороший предлог, чтобы к ней проскользнуть, что я и сделал превосходнейшим образом. Ни души мне не встретилось до самой двери ее спальни, а дверь-то была полуоткрыта, так что я мог видеть в зеркале, висевшем напротив, да и то одним глазом, лишь половину того, что происходило на кровати. Однако я зато слышал все, что там говорилось, а говорила-то г-жа Аллен, обращаясь к г-ну Эврару:

— Чему надобно приписывать, господин аббат, холодность или даже попросту равнодушие, которое вы с некоторых пор ко мне проявляете?

— Это я-то холоден? Я равнодушен?! — воскликнул он. — Да никогда еще не был я так влюблен, так очарован вами и никогда не пребывал в такой охоте отвечать на благодеяния, которые вы мне оказываете даже с чрезмерной щедростью.

И, видимо, так и было, как он говорил, ибо произносили они теперь — и тот, и другая — только отдельные слова, прерываемые вздохами — ах! ах! — которых я и разобрать не мог. Почему я и намеревался уж удалиться, но тут появляется мамзель Дусэр и спрашивает, чего мне здесь надо.

— Узнать, намеревается ли госпожа нынче утром выезжать, — отвечаю я. — Только зайти я не посмел, они с господином аббатом, и у них важный разговор, до которого, кроме них, никому дела нет.

— Ну, она-то куда ни шло, — проворчала камеристка, — но за другую он мне заплатит, я не я. Идите себе, мосье Гийом, я вас предупрежу, если вы понадобитесь госпоже. Но, между прочим, разрешите вам сказать, что не стоит особенно доверять аббатским воротничкам.

Из этих слов я отлично уразумел, что именно мамзель Дусэр хотела довести до моего понимания относительно самой себя и нашей госпожи. Но никак не мог я уместить в свою башку, чтобы аббат способен был вести себя так и с хозяйкой, и со служанкой: для одного человека уж как-нибудь достаточно одной из них. А уж окончательной бессмыслицей казалось мне то, что этот змеиный язычок хотел уверить меня, словно болвана какого-нибудь, что г-жа Гийом тоже отведала этого пирога. Тем более я-то по собственному опыту знал, что не так уж она падка на такие пироги, да, впрочем, и в письме, которое он написал, все излагалось совсем не так, как он говорил с хозяйкой.

Дни текли себе и текли, и в конце концов оказалось, что мамзель Дусэр лучше меня разобралась в тех делах г-на аббата, которые лично ее касались и в которых он по отношению к ней вел себя неблаговидно. Она, конечно, все нашептала хозяйке, но та даже и виду не подавала некоторое время, чтобы лучше разыграть свою игру, как вы увидите из дальнейшего.

Что касается мамзель Дусэр, то хозяйка, со своей стороны, всем объясняла, что та поехала повидаться с родными в свои края, но в доме были люди, отлично знавшие, что ей предстоит стать голубочком в голубятне у одной повивальной бабки.

Г-жа Гийом заняла должность камеристки при нашей хозяйке, которая поместила ее в комнату по соседству со своей спальней — да еще так, чтобы дверь между ними была всегда открыта по той причине, что с некоторых пор ей ночью являются духи, и она боится и хочет, чтоб кто-нибудь был рядом, а г-н аббат тут не помощник, он говорит, что привидения бывают только в воображении простоватых баб. Мне это не очень-то понравилось, я уже не мог ходить к жене, как порою делал, когда она жила в маленькой комнате. Думал я, как быть, и додумался: иногда по ночам, когда она уже лежала в постели, я стал к ней приходить по боковой лесенке. А на раннем рассвете убирался восвояси — как раз время подходило чистить лошадей.

Но однажды — уж не знаю, как это получилось, — я так крепко заснул, что проспал время вставать, — а рассвет меня обычно будил, потому что я не задвигал шторы. А ночь была жаркая, я и лег с краю кровати, как люди делают, когда им кажется, что их не увидят.

Вот я просыпаюсь и слышу в хозяйкиной спальне шум — словно шаги какие-то. Гляжу — это г-жа Аллен в одной рубашке входит в комнату, где я нахожусь. Видя, что попался, как лиса в пшенице, делаю вид, что сплю, даже похрапываю, стараясь не шевельнуться, пока она сидела на своем горшке, находившемся в углу комнаты прямо против меня. Всякий понимает, что женщина, раз она вдова, была замужем и всякие виды видывала. Потому-то я и лежал, не двигаясь, не меняя положения и не делая вида, что просыпаюсь, чтоб не пришлось мне перед ней извиняться: в конце-то концов, разве это грех, что я пришел ночью к своей жене?

Как только она ушла, я тоже двинулся на свою работу, как обычно, и в тот день все шло, как всегда.

На следующую ночь, подавшись к г-же Гийом, вижу, что дверца-то заперта. Я сразу подумал, что так велела госпожа, чтоб я не приходил спать к жене. И не очень-то мне это было приятно. Стучу тихонечко в дверь, но жена не открывает. Думаю, что с вечера она крепко уснула и потому ретируюсь, можно сказать, безо всякого улова.

На следующий день, часов в пять утра, чистил я своих коней и вижу: хозяйка из окна делает мне знаки, чтобы я поднимался к ней по главной лестнице. Она сама открывает мне все двери, а как я был в своих конюшенных сапогах, она велит мне сбросить их в передней, чтоб не наделать шуму.

Ума я не мог приложить — что все это означает, ибо хозяйка была в одной коротенькой нижней юбке, но она мне говорит:

— Если ты пообещаешь ничего не рассказывать о том, что я тебе покажу, у тебя будут все основания быть мною довольным.

Я ей пообещал все, чего она только хотела, и она повела меня через всю свою спальню в комнату моей жены, а та лежала в постели, а рядышком растянулся г-н аббат, и оба они спали.

Зрелище это до того меня изумило, что даже если бы я и не пообещал г-же Аллен держать язык за зубами, я бы и то ни слова не смог бы вымолвить. Хозяйка потащила меня обратно в переднюю, закрыла за нами все двери и говорит мне:

— Ну как, Гийом, что ты обо всем этом думаешь?

— Ах, сударыня, — ответил я, — уж чего не ожидал, того не ожидал. Очень это некрасиво для человека духовного сана. Может, ему я и слова не дохну, как он все же такая персона, но что до моей жены, у которой сана никакого нет, так, будьте уверены, я ей такую трепку задам, что она у меня зачирикает!