— А я, — возразил он, — чувствую, что подле вас все становится самой настоящей земной явью; не хочу более подвергать себя опасности увлечься вашей красотой и удаляюсь; я очень несчастлив, что не сумел внушить вам любовь, и постараюсь уберечь себя от огорчений, которые готовит мне ваша жестокость.

— Как вы нетерпеливы! Могу ли я вас полюбить? Ведь я даже не знаю, кто вы такой!

— А разве вы хоть раз полюбопытствовали это узнать? — сказал он с упреком.

— Увы! — ответила я, — я боялась обидеть вас таким вопросом; я втайне подозревала, что вы — нечто худшее, чем гений воздуха. Но раз вы позволяете спрашивать, кто, же вы?

— А вы как думаете: кто я?

— Думаю, вы дух, демон или маг, — ответила я; — но кем бы вы ни были, вы мне кажетесь очень милым и необыкновенным.

— Хотите меня видеть? — спросил дух.

— Нет, — ответила я, — пока нет; но умоляю вас, ответьте на мой вопрос. Кто вы?

— Я сильф.

— Сильф! — воскликнула я в восхищении, — вы сильф!

— Да, прелестная графиня. Вам нравятся сильфы?

— О боже, что за вопрос! Но нет, вы меня обманываете, этого не может быть; а если и так, на что вам смертные и зачем детищу эфира снисходить до общения с людьми?

— Небесное блаженство нагоняет на нас скуку, если мы не разделяем его с кем-нибудь, — ответил он. — Мы постоянно ищем милую подругу, которая заслуживала бы нашей привязанности.

— Но в книгах написано, что сильфиды так прекрасны, — прервала его я, — почему же…

— Понимаю вас. Почему бы нам не отдавать свою привязанность им? Мы не производим на них особого впечатления, они слишком часто нас видят и дарят нас своими милостями обычно по велению разума, чтобы не допустить исчезновения всего рода сильфов; то же чувствуем и мы, и, как вы сами понимаете, это не способствует созданию слишком нежных уз; наши взаимоотношения несколько напоминают то, что бывает у людей в законном браке. Мы ищем любви женщин, чтобы стряхнуть с себя сонную дрему, а сильфиды, со своей стороны, ищут мужчин, которые вознаградили бы их за скуку, которую мы на них наводим. Все это давно между нами улажено, и мы даем друг другу свободу следовать своим влечениям — без ревности и досады. Вы задумались; признайтесь, ведь это не лишено известной прелести: быть возлюбленной сильфы? Я вам уже говорил: нет каприза, который мы бы не удовлетворили; нет радости, которой мы бы не доставили нашей любимой; мы не любовники, а рабы, готовые исполнить всякое ваше желание; лишь в одном мы опасны.

— В чем? — быстро спросила я.

— Мы требуем постоянства; считаю долгом вас предупредить, что малейшая неверность карается у нас жестокой смертью.

— Пощадите! — вскричала я; — я решительно отказываюсь любить вас!

При этих словах дух расхохотался, и я почувствовала, как наивен был мой испуг.

— Вы смеетесь, мой милый сильф? — спросила я.

— Смеюсь, — ответил он. — Нет ни одной женщины, которая примирилась бы с этим требованием. Они предпочитают отказаться от всех преимуществ нашей любви, но не от своей природной склонности к измене.

— Вы ошибаетесь, — сказала я, — я люблю постоянство и не боюсь вашего гнева; но сама мысль, что непостоянство грозит карой, отвращает меня: вы все время будете думать, что я верна лишь потому, что боюсь наказания; вы не сможете любить меня всем сердцем.

— Можно ли так заблуждаться? — возразил он. — Если мы неудобны в этом смысле для женщин коварных, ибо знаем все их мысли, то те из вас, кто обладает добрым и честным сердцем, должны быть рады, что от нас ничего нельзя скрыть; зато мы ценим ту душевную чистоту, те нежные чувства, которых даже не замечает бесшабашная тупость мужчин, и чем лучше мы узнаем вашу любовь, тем безоблачнее ваше счастье. И не думайте, что поставленное мною условие уж так устрашающе. Сильфы во всех отношениях намного выше людей, и любить их преданно — вовсе не пытка. Я полагаю, единственное, что побуждает женщину к измене, — это скука и однообразие, от которых чахнет сердце. Она уже не видит у возлюбленного той бурной страсти, которая занимала ее чувства, независимо от того, отвергала она его домогательства или соглашалась их удовлетворить. Теперь же подле нее скучающий спутник, который принуждает себя к нежности из чувства приличия, говорит о любви по привычке, доказывает свою любовь через силу, его немое и холодное лицо поминутно опровергает то, что произносят уста. Что остается делать женщине? Неужто из пустого и ложного представления о женской чести она должна всю свою молодость отдать союзу, который уже не дарит ей счастья? Она изменяет, и совершенно права. Ей вменяют в преступление то, что она изменила первая; но причина в том, что она чувствует сильнее, чем мужчина, и ей нельзя терять время. К тому же она часто делает первый шаг к разлуке из добрых чувств к прежнему возлюбленному: она видит, что он томится подле нее, не решаясь с нею расстаться из опасения запятнать свою честь; она сама дает ему удобный повод и берет вину на себя. Вот великодушие, какого мужчины вовсе не заслуживают, если позволяют себе на это сердиться.

— Значит, сильфы не подвластны скуке и охлаждению чувств? — спросила я. — Надо полагать, сами они умеют хранить постоянство, какого требуют от нас?

— Во всяком случае, если они и изменяют, то это совершается мгновенно, — ответил он. — Вы даже не успеете ничего заподозрить. Четверть часа назад он был влюблен — и вот, он исчез.

— А если какая-нибудь из женщин все-таки заподозрит измену и изменит первая?

— Не забывайте, что…

— А, да, в самом деле! Однако вы беспощадный народ и лишаете нас всех средств самозащиты.

— Даже не опасаясь наказания смертью, вы сами не захотите изменить. Лучший способ сохранить привязанность женщины — не давать ей напрасно чего-нибудь желать. Для смертных мужчин это невыполнимо, и лишь сильфам дано делать сладостным для нее всякий миг жизни и предупреждать любое мимолетное желание, рождающееся в ее сердце.

— Боюсь, — сказала я, — что даже при всех чудных дарованиях, свойственных сильфам, их все-таки можно разлюбить. Пусть нам позволят иногда желать напрасно. Бывает, что размышления о возможных удовольствиях даже приятнее, чем услужливые хлопоты поклонника; согласитесь, чрезмерная заботливость утомляет; я перестану желать вашей любви, если никогда не смогу желать ее тщетно.

— Странная мысль — сказал он, — не думаю, чтобы она была справедлива. Поверьте, в нашем обществе вы даже не успеете ни о чем подобном подумать. Вы сами станете сильфидой и, приобщившись к нашей эфирной сущности, будете так же мало тяготиться назойливой услужливостью любовника, как они.

— Как вы умеете отвести любое возражение, — сказала я; — но когда вы расстаетесь с женщиной, вы оставляете ей эту эфирную сущность?

— Иногда, из добрых побуждений, мы часть ее отнимаем; но частенько, из коварства, оставляем ей все.

— Это не очень-то честно с вашей стороны, — заметила я.

— Согласен, — ответил он, — конечно, мы могли бы не оставлять позади себя желаний, которых никто, кроме нас, не может утолить; но у нас нет другого средства заставить о себе сожалеть, а мы к этому чувствительны. Но вы опять задумались?

— Вы угадали, — сказала я, — мне пришло в голову, что я видела в парижском высшем свете немало женщин-сильфид.

— Вполне вероятно, — согласился он. — Мы по большей части находим себе возлюбленных при дворе: неудивительно, что именно там сохраняются следы нашего пребывания; но, как я вижу, такого рода опасность пугает вас меньше, чем смерть; а между тем в нашем коварном даре тоже есть свои неудобства.

— Они меня пугают, хотя меньше: ведь их можно избежать.

— Понимаю: отказавшись любить меня, — подхватил сильф, — но вы ничего этим не выиграете: та же кара ждет тех, кто противится нашей любви.

— Боже милосердный! — вскричала я, — где же искать спасения?

— Довольно шуток! — сказал сильф.

— Ах, разумеется, мы больше не будем шутить, — проговорила я в испуге, — не надо никакого общения, господин Демон. Если вы желаете, чтобы я даровала вам бессмертие, вы должны были скрыть от меня свою склонность к коварству и умолчать об опасностях, подстерегающих женщин, которые решились вступить в общение с вами.