Кюре молча дал ему выплакаться, а потом заговорил о том, какие меры, по его мнению, следует предпринять, чтобы спасти честь Клодины. Но Симон прервал его:
— Господин кюре, нельзя спасти то, что потеряно безвозвратно. Что бы мы с вами ни предприняли, нам все равно придется лгать, и мы сами станем сообщниками преступления. Этой несчастной нужно бежать отсюда без промедления, здесь она станет притчей во языцех и мукой для отца. Пусть уходит, господин кюре, пусть уходит сегодня же и пусть живет, как знает, если может жить в бесчестье, но я хочу умереть вдали от нее, и потому пусть она больше никогда не оскорбляет своим присутствием мои седины!
Кюре пытался смягчить Симона, но тщетно. Симон был непреклонен: Клодина должна уйти из дома. Наш кюре вышел от Симона глубоко опечаленный, но старик тут же догнал его, попросил вернуться в дом, притворил дверь и отдал ему старый кожаный кошелек, в котором было около пятидесяти экю.
— Господин кюре, — сказал он ему, — эта несчастная окажется совсем без средств, передайте ей эти пятьдесят экю, но только не от меня, прошу вас, а как милостыню от себя лично, скажите, что из сострадания вы отдаете преступнице то, что предназначалось нищим. Меня же не поминайте… И вот еще что: если бы вы могли написать о ней кому-нибудь, попросить за нее, замолвить словечко… Я очень рассчитываю на ваше милосердие… Но о ней я не хочу слышать больше ни слова.
Кюре в ответ пожал ему руку и поспешил к Нанетте, которая ждала его на улице ни жива, ни мертва.
— Бегите в комнату сестры, — сказал он ей, — и собирайте ее вещи, возьмите все необходимое, а потом приходите с вещами ко мне, там мы сможем поговорить спокойно.
Нанетта, плача, последовала его указаниям, она все поняла. В узелок Клодины она положила кое-что и из своих собственных вещей, и те немногие сбережения, что у нее были. Потом она поспешила к кюре, который рассказал ей о своем разговоре с Симоном и дал длинное письмо к саланшскому кюре.
— Дитя мое, — сказал он ей, — вы должны отвести вашу сестру в Саланш. Расскажите ей сами о том, что произошло, мне нет необходимости встречаться с ней: мой сан обязывает меня обратиться к ней с упреками, а в такой момент это было бы слишком жестоко. Передайте ей этот кошелек, я положу в него еще немного из моих сбережений, отдайте также письмо моему собрату в Саланше, проводите сестру до его дома, сами можете туда не заходить, и скорее возвращайтесь к отцу, который нуждается в вас, именно в вас, дитя мое, ибо вы столь умны и доброжелательны, что сумеете утешить его в том горе, которое причинила ему сестра. Отправляйтесь в путь немедленно, мы увидимся с вами завтра.
Нанетта, вздохнув, взяла узелок, кошелек, письмо и пошла на Монтанвер. Она нашла Клодину лежащей на земле в слезах и отчаянии. Нанетта постаралась как можно осторожнее сообщить ей о решении отца, но когда Клодина узнала о своем изгнании, она испустила отчаянный вопль, стала рвать на себе волосы и терзать лицо.
— Меня гонят, — твердила она, — отец меня проклял, убейте меня, сестра, убейте, или я брошусь в эту пропасть!
Нанетта удерживала ее в своих объятиях. Несколько часов ей пришлось утешать Клодину, она пыталась вселить в нее надежду на прощение, обещала не оставить ее, часто навещать. Наконец она уговорила Клодину идти в Саланш, и поздним вечером они отправились в путь, обойдя стороной нашу деревню: Клодина боялась, что, несмотря на темноту, любой встречный по ее лицу узнает о ее позоре.
Нетрудно вообразить, каким грустным было их путешествие, на рассвете они пришли в Саланш. Нанетта не решилась предстать с сестрой перед саланшским кюре. Она попрощалась с Клодиной у первых домов, долго прижимала ее к своей груди, передала ей все, что принесла для нее, и, расставаясь с ней, была почти в таком же отчаянии, как и ее злополучная сестра.
Как только Клодина осталась одна, она совсем упала духом. Вместо того, чтобы идти в город, она спряталась в горах и провела там весь день без маковой росинки во рту, решившись умереть. Однако, когда наступила ночь, ей стало страшно, и она пошла в город. Едва слышным голосом она спросила у прохожего, где живет господин кюре. Ей указали его дом. Она тихонько постучала, дверь открыла старая служанка.
Клодина сказала, что пришла из Приере, от кюре. Служанка провела ее к хозяину, который в это время в одиночестве вкушал свой ужин у очага. Клодина, не осмеливаясь ни взглянуть на него, ни вымолвить хоть слово, вся дрожа, передала ему письмо, и пока кюре, подойдя ближе к огню, читал его, бедная девушка закрыла лицо руками и встала на колени у двери.
Саланшский кюре — человек благородный и великодушный, весь приход уважает и любит его, как родного отца. Когда он закончил читать письмо и, повернув голову, увидел, что девушка, вся в слезах, стоит на коленях, он сам прослезился и сейчас же поднял ее, похвалил за искреннее раскаяние, обнадежил, что грех ее, из-за которого она так страдает, будет ей прощен, усадил за стол, несмотря на все ее протесты, и, позвав служанку, велел подать Клодине ужин и приготовить для нее постель. Клодина, потрясенная тем, что нашелся человек, который не питает к ней презрения, молча целовала руки ему и служанке, подававшей ей ужин. Кюре, сев рядом, дружелюбно беседовал с ней, стараясь ничем не напомнить о ее несчастье, расспрашивал о своем собрате, кюре из Приере, рассказывал о добрых делах этого достойного пастыря и неоднократно повторял, что их первейшая и наиболее приятная обязанность — утешать несчастных и возвращать на путь истинный заблудшие души. Клодина едва прикоснулась к еде — она глядела на кюре глазами, полными слез, и слушала с почтением и благодарностью; ей казалось, что перед ней ангел небесный, которого господь бог послал к ней, чтобы извлечь ее из бездны. После ужина служанка отвела ее в приготовленную для нее комнату. Клодина, немного успокоившись, легла в постель; заснуть она не смогла, но все же отдохнула. Следующим утром кюре занялся поисками пристанища для Клодины, где она могла бы разрешиться от бремени. Одна пожилая одинокая женщина, мадам Феликс, согласилась приютить Клодину и обещала держать дело в тайне. К ночи Клодина перебралась к ней. Кюре сам заплатил мадам Феликс за три месяца вперед, и они решили выдать Клодину за одну из замужних племянниц мадам Феликс из Шамбери. Все устроилось. И как раз вовремя, потому что от усталости, волнений и тревог у Клодины в тот же вечер начались схватки. Она родила семимесячного мальчика, прехорошенького, мадам Феликс приняла его от купели и нарекла Бенжаменом.
Кюре хотел сейчас же отправить ребенка к кормилице, но Клодина пролила столько слез, умоляя не разлучать ее с маленьким Бенжаменом, что кюре решил оставить ей ребенка, по крайней мере на первые дни. Когда же эти первые дни миновали, мать прониклась к своему дитяти еще большей нежностью. Кюре взывал к ее благоразумию, объяснял, что она лишает себя последней надежды вернуться в Шамуни и помириться с отцом. Клодина слушала, опустив голову, и вместо ответа еще крепче прижимала к груди Бенжамена.
Шло время. Мальчика можно было уже отнимать от груди. Клодина по-прежнему жила у мадам Феликс, которая всем сердцем полюбила ее. У Клодины оставались кое-какие деньги из тех, что дал ей отец и добавила Нанетта. Нанетта не осмеливалась прийти в Саланш повидаться с сестрой, но все, что ей удавалось сэкономить, она приносила нашему кюре, который переправлял их своему собрату. И потому Клодина ни в чем не нуждалась, да ей так мало было нужно! Из дома она выходила только по воскресеньям — в церковь, на первую мессу. А все время проводила с сыном и мадам Феликс, в прошлом школьной учительницей в Бонн-Вилле, теперь старушка занялась образованием Клодины и обучила ее грамоте. Маленький Бенжамен был прелестен, и Клодина чувствовала себя почти счастливой, но вечно так продолжаться не могло.
Прошло полтора года, Бенжамен давно уже бегал во всю прыть, Клодина так хорошо усвоила уроки доброй мадам Феликс, что со временем могла сама заняться обучением собственного сына. А сын ее хорошел день ото дня. Клодина не уставала восхищаться им, заботы о нем, любовь к нему поглощали ее целиком. Но вот в одно прекрасное утро ее навестил саланшский кюре.
