— Между нами говоря, к тому был повод.

— С этого дня г-жа де Ла Карлиер снова взяла имя, которое она носила во вдовстве, и не терпела, когда ее называли г-жой Дерош. Двери ее дома были надолго закрыть для всех, и навсегда — для ее мужа. Он писал ей, она сжигала его письма не вскрывая. Г-жа де Ла Карлиер объявила родным и друзьям, что прервет отношения со всяким, кто станет просить за него. Вмешательство священников не принесло пользы. Посредничество вельмож она отвергла с таким высокомерием и твердостью, что больше они не докучали ей своими попытками.

— Они, несомненно, сказали, что она дерзка и притворно добродетельна.

— А вслед за ними это повторяли и все остальные. Она меж тем была погружена в меланхолию. Здоровье ее таяло с непостижимой быстротой. Столь многие были посвящены в историю разрыва г-жи де Ла Карлиер с шевалье и знали его мотивы, что вскоре она сделалась предметом всеобщего обсуждения. Здесь-то я и попрошу вас, если возможно, отвести глаза от г-жи де Ла Карлиер и обратить ваше внимание на свет, на эту толпу глупцов, которая нас судит, выносит приговоры нашей чести, превозносит нас до небес или поливает грязью. И чем больше в нас силы и добродетели, тем больше мы считаемся с ее мнением. Рабы общественного мнения, вы могли бы быть приемными детьми тирана, но никогда вам не увидеть мартовских Ид!..^{242} О поведении г-жи де Ла Карлиер бытовало только одно мнение: «Она совершенно безумна… Хорош пример для подражания!.. Если последовать ему, то придется разлучить три четверти мужей с их женами… Три четверти, говорите вы? Если на то пошло, найдется ли двое из ста, которые были бы верны?.. Г-жа де Ла Карлиер очень мила — ничего не скажешь, она поставила свои условия — прекрасно, она — сама красота, добродетель и честность. Добавим к этому, что шевалье всем ей обязан. Но требовать, чтобы она была для мужа единственной и неповторимой, — подобное притязание чрезмерно и смешно». И далее говорили: «Если Дерош так страстно влюблен в нее, почему не прибегнет он к помощи закона, не образумит эту женщину?» Посудите сами, что бы они стали говорить, если б шевалье или его друг могли бы объясниться, но все заставляло их молчать. Советами применить силу Дерошу понапрасну прожужжали все уши. Он готов был пустить в ход все, чтобы вернуть свою жену, все, кроме насилия. Г-жа де Ла Карлиер была, однако, особой высокочтимой, и среди хора порицавших ее голосов порою раздавались один-два, дерзавшие вступиться за нее. Но то были голоса робкие, слабые, осторожные, звучавшие, скорее, из порядочности, нежели по убеждению.

— В обстоятельствах двусмысленных партия людей порядочных постоянно пополняется перебежчиками.

— Это всегда производит хорошее впечатление.

— Длительное несчастье примиряет страдальца с другими людьми, а когда красивая женщина теряет свою прелесть, это примиряет с нею всех соперниц.

— Более того. Действительно, когда очаровательная г-жа де Ла Карлиер превратилась в живые мощи, к осуждению стало примешиваться сострадание. «Угаснуть во цвете лет, обречь себя на гибель из-за измены человека, которого она обо всем предупредила, который должен был знать ее и у которого был только единственный способ отплатить ей за все, что она для него сделала… Ибо, между нами говоря, когда Дерош женился на ней, он был всего лишь младшим офицером из Бретани, и у него ничего не было, кроме его дворянства. Бедняжка г-жа де Ла Карлиер! Как это, однако, грустно… Но почему бы ей не вернуться к нему?.. Ах! почему? Потому что у каждого есть свой характер, и следовало бы, быть может, пожелать, чтобы он отличался большей заурядностью. Нашим повелителям и господам надо бы хорошенько над этим задуматься».

В то время как дамы развлекались, взвешивая «за» и «против» за плетением или вышивкой, в то время как чаша весов мало-помалу склонялась в пользу г-жи де Ла Карлиер, Дерош впал в самое жалкое душевное и физическое состояние, но его никто не видел. Он удалился в деревню, где в тоске и страдании ждал пробуждения чувства жалости, которое он безуспешно пытался вызвать в своей жене, безропотно покоряясь своей судьбе. Со своей стороны, дойдя до крайней степени истощения и слабости, г-жа де Ла Карлиер была вынуждена поручить кормилице вскармливание своего ребенка. Несчастье, которого она опасалась в связи с переменой молока, произошло. День ото дня ребенок чах и, наконец, умер. Именно тогда и сказали: «Вы знаете? Эта бедняжка г-жа де Ла Карлиер потеряла своего ребенка… Она, должно быть, безутешна… Что вы называете „безутешна“? Это горе, которое и представить себе нельзя. Я видела ее… Она внушает такую жалость! Это невыносимо… Дерош? Не говорите мне о мужчинах, это жестокие, бессердечные существа. Если б эта женщина была ему хоть немного дорога, разве сидел бы он в деревне? Разве не поспешил бы он к ней? Разве не преследовал бы ее повсюду: на улице, в церкви, у ее дома? Если у человека есть желание, перед ним открываются любые двери, для этого надо быть настойчивым, не отходить от ее порога, умереть там…» На самом деле Дерош перепробовал все средства, но об этом никто не знал. Но главное — не знать, главное — говорить, и разговоры шли… «Ребенок умер… Кто знает, случилось бы это, не будь его отец таким чудовищем… Теперь его мать умирает… А что в это время делает ее муж? Что за вопрос! Днем в сопровождении своры собак он рыщет по лесу, а ночи проводит с негодяями того же пошиба, что и он сам… Чудесно».

Произошло еще одно событие. Когда Дерош женился, он добился почестей, соответствовавших его положению в обществе. Г-жа де Ла Карлиер потребовала, чтобы он покинул военную службу и уступил свой полк младшему брату.

— Разве у Дероша был младший брат?

— Не у него, а у г-жи де Ла Карлиер.

— Так что же?

— Так вот, молодой человек был убит в первом же бою, и со всех сторон стали восклицать: «Несчастье вошло в эту семью вместе с Дерошем!» Послушать их, так можно было подумать, что молодой офицер пал от руки Дероша. Это был совершенно непостижимый разгул всеобщего безумия. По мере того, как несчастья г-жи де Ла Карлиер следовали одно за другим, характер Дероша рисовался во все более мрачных красках, измена его представала в преувеличенном виде, и хотя вина его была прежней, облик его день ото дня становился все гнуснее. Вы думаете, это все? Нет, нет. Матери г-жи де Ла Карлиер минуло 76 лет. Я понимаю, что смерти внука и зрелища постоянных страданий дочери было довольно, чтобы сократить ее дни. Но и без того она была дряхла, была немощна. Но какое это имело значение, о ее старости и недугах забыли, и виновником ее смерти вновь оказался Дерош. На сей раз приговор был вынесен: шевалье был объявлен негодяем, к которому г-жа де Ла Карлиер не могла приблизиться, не потеряв всякий стыд. Это был убийца ее матери, брата, сына!

— Но следуя этой замечательной логике, если бы г-жа де Ла Карлиер умерла, к тому же после долгой и мучительной болезни, которая позволила бы несправедливости и ненависти со стороны света проявиться во всей полноте, на него должны были бы глядеть как на отвратительного убийцу целой семьи.

— Так оно и случилось, именно так с Дерошем и поступили.

— Вот как!

— Если вы мне не верите, обратитесь к кому-нибудь из присутствующих сегодня здесь и вы увидите, каковы будут их объяснения. Ведь Дерош остался в гостиной один потому, что в тот миг, когда он вошел туда, все от него отвернулись.

— Отчего же? Даже когда известно, что человек мерзавец, это не мешает принимать его.

— События еще слишком свежи в памяти, а все эти люди — либо родственники, либо друзья покойной. Г-жа де Ла Карлиер скончалась во второй день прошлой троицы, и знаете где? В церкви Святого Евстахия,^{243} во время приходской службы, среди многочисленных прихожан.

— Какое безумие! Умирать следует в своей постели. Разве кому-нибудь когда-либо приходило в голову умереть в церкви? Эта женщина решила быть странной до самого конца.