Ровелла встала — высокая, худая, но какая-то бесформенная; плечи поникли, длинное платье едва касалось бархатных туфель на плоской подошве. Оззи тоже поднялся и будто случайно последовал за ней в мрачный коридор. В этот сырой июльский день весь дом был погружен в темноту. От реки поднимался туман, и деревья в дальнем конце сада стали похожи на привидения.

Ровелла взяла в гостиной книгу, это оказалась «Илиада», и поднялась наверх, прошла по комнате для игр, где занимались Энн и Сара, мимо комнаты Морвенны и мимо детской, откуда доносились звуки, дававшие понять, что Джон Конан Уитворт проснулся. Ровелла поднялась еще на один пролет к своей спальне, и лишь открыв дверь, поняла, что преподобный Осборн Уитворт следует за ней. Держа ладонь на дверной ручке, она вопросительно посмотрела на него, прищурившись, в таинственных зеленых глубинах ее глаз не отразилось ничего, кроме случайного любопытства.

— Викарий?

— Ровелла, я хотел с тобой поговорить. Могу я на минутку войти?

Она помедлила, но открыла дверь и подождала, пока он войдет. Но Осборн придержал дверь и пропустил вперед Ровеллу.

Комната в мансарде была маленькой, но приятной, а Ровелла украсила ее женскими мелочами: цветами, яркими подушками, цветным ковриком у кресла, шторами, принесенными сюда снизу.

Осборн, высокий и дородный, глубоко дышал. Ровелла указала ему на удобное кресло, но он не сел.

— Вы хотели со мной поговорить, викарий?

Он поколебался.

— Ровелла, наедине ты можешь называть меня Осборном.

Она кивнула. Осборн оглядел ее с головы до ног. Она перевернула страницу книги.

— Завидую, что ты так хорошо знакома с греческим.

— Отец учил меня с юности.

— Ты и до сих пор юна. Но в некотором отношении таковой не кажешься.

— О чем вы?

Оззи перевел разговор на другую тему.

— Какое место ты сейчас читаешь?

Ее глаза сверкнули.

— Ахилл позволил Патроклу драться.

— Я изучал греческий, разумеется, но увы, позабыл его. Даже не помню эту историю.

— Патрокл повел армию против троянцев. И победил. Но он был слишком спесив.

— Что?

— Спесив. Высокомерен. Называйте как угодно.

— Ах да.

— И потому слишком долго наслаждался триумфом.

День выдался очень тихим.

Осборн взял ее за руку.

— Продолжай.

Ровелла выдернула руку, чтобы перевернуть страницу, ее губа задрожала, но не от страха, не от смущения.

— Вы наверняка помните, викарий. Патрокла убил Гектор. Потом началась страшная битва за тела, потому что для греков было очень важно выполнить похоронные ритуалы над телом героя...

— Да, да.

— Вам точно интересен мой рассказ?

— Да, Ровелла, разумеется, я...

Он снова взял ее за руку и поцеловал ладонь.

Ровелла не отдернула руку, а продолжила рассказ.

— Всё это время Ахилл страшно гневался. По глупости (они приписывают это Ате, богине заблуждений) он отказался сражаться, потому что... потому что его оскорбил Агамемнон. Викарий, я...

— Прошу, называй меня Осборном.

— Осборн, мне кажется, вам совсем не интересна эта история.

— Ты совершенно права.

— Тогда зачем вы сюда пришли?

— Хотел с тобой поговорить.

— О чем?

— Мы можем просто сесть и поговорить?

— Как пожелаете.

Она снова указала на кресло, и теперь Осборн сел. Затем, по-прежнему не выпуская ее руки, он осторожно притянул Ровеллу, и пока та не опустилась ему на колено.

— Мне кажется, так не подобает, Осборн, — сказала она.

— Почему же? Ты ведь просто дитя.

— Вы должны помнить, что девочки рано взрослеют.

— Так ты уже повзрослела? Э-э-э... Хм... Я...

— Да, Осборн, я уже взрослая. О чем вы хотели со мной поговорить?

— О... О тебе.

— А, я подозревала, в чем дело.

— Что?.. Что подозревала?

— Что вас интересует не схватка за тело Патрокла. Что вас интересует тело вовсе не Патрокла.

Осборн уставился на нее, пораженный прямотой девушки, настолько странно это звучало из юных уст, и пораженный тем, как ясно она почувствовала, что его заботит.

— Ох, милая, ты не должна думать о подобных вещах! Я...

Ровелла мягко соскользнула с его колена и встала рядом — тощая и неуклюжая в свете угасающего дня.

— Но разве вы не интересуетесь мной? Если я еще дитя, хотя на самом деле я женщина, разве не следует сказать мне правду? Вы совершенно точно мной интересуетесь.

Осборн откашлялся, хмыкнул и на мгновение застыл в неловкой позе.

— С чего вдруг ты это решила?

— А разве это не так? Разве нет, викарий? Тогда почему вы так смотрите на меня за обедом и каждый раз, когда мы сталкиваемся? Вы все время меня разглядываете. И чаще всего смотрите сюда, — она приложила тонкую ладонь к блузке. — А теперь поднялись за мной наверх. — Она покосилась на Осборна. — Разве я не права?

При взгляде на девушку глаза Осборна внезапно налились кровью, во взгляде не осталось ни капли стыда. Физический контакт, когда она сидела на его колене, а потом встала, стал последней каплей.

— Если ты просишь...

— Да, я прошу.

— Тогда да. Придется тебе сказать. Это правда. Придется... признаться, Ровелла, что это правда. Это правда.

— И чего вы хотите?

Он не мог ответить, его полное лицо напряглось.

— Этого? — спросила она.

Он уставился на нее, сердце вырывалось из груди. Осборн облизал губы и кивнул, не смея вдохнуть.

Ровелла посмотрела на угасающий за окном день, надула губки, взмахнула длинными ресницами.

— Какой унылый день, — сказала она.

— Ровелла, я...

— Что?

— Я не в силах сказать...

— Что ж, в таком случае и не нужно. Если вы именно этого хотите.

Она стала медленно и аккуратно расстегивать блузку.

— Передай мне вон тот молоток, — попросил Дрейк. — Нет, маленький. А то я не смогу его просунуть.

— Даже не знаю, как у тебя это получается, Дрейк, — сказал Джеффри Чарльз. — Ты такой рукастый!

— Я четыре года ходил в учениках у Джека Бурна. Но он завистлив. Я вечно был только на побегушках, он ничего не давал мне самому сделать. Вот у меня и получается хуже, чем надо.

Он мастерил новое колесо для фургона с шахты Уил-Китти. Заднее колесо и вся задняя часть фургона повредились во время обвала, и легче было начать заново, чем пытаться подлатать. В мастерской Пэлли Дрейк редко занимался подобной работой, его считали больше кузнецом, но постепенно люди поняли, что он может соорудить отличное колесо, оно выйдет дешевле и дольше прослужит. Но это означало необходимость покупать высушенную древесину, которая стоила дороже, да и достать ее было сложно, поэтому Дрейк неохотно брался за такую работу.

— А почему ты делаешь внешнюю часть колеса вогнутой? — спросил Джеффри Чарльз.

— Ну, это чтобы оно было прочней на ухабах. Если сделать плоским, то все спицы от тряски поломаются.

— Когда-нибудь ты должен меня научить. Я бы предпочел мастерить колеса, чем корпеть над дурацкими латинскими склонениями.

Дрейк остановился и взглянул на мальчика, чья бледность за несколько недель сменилась здоровым загаром.

— Ты ведь не только латынь учишь, Джеффри Чарльз. Ты еще и учишься быть джентльменом.

— О да. Конечно, я знаю. Я и стану джентльменом. И унаследую Тренвит. Но скажи мне, как друг, что, по-твоему, будет для меня полезней, когда я вырасту — умение сделать или хотя бы починить колесо или знание формы личного глагола в именительном падеже и тому подобной чепухи?

Дрейк улыбнулся и взвесил в руке ясеневую доску, прикидывая, подойдет ли она к другим, из которых он сбивал колесо.

— Когда вырастешь, ты сможешь заплатить мне за колесо.

— Когда я буду владеть Тренвитом, ты станешь моим управляющим и поселишься там, и мы будем делать колеса вместе.

Дрейк подошел к колодцу в углу двора и взял деревянное ведро.