Вечером она читала Антону книжки, до которых он очень быстро стал большим охотником.

И все-таки чем-то надо было ей заняться, снова искать работу. Зайти в писательскую организацию, снова напомнить о себе? Там, пожалуй, о ней давно забыли… Ну, не убьют же ее в конце концов! И нужно насмелиться, все-таки показаться на радио, тем более, что у нее есть зацепка — трудовая книжка до сих пор лежит в комитете: мол, зашла взять, если что… Но как рассказать даже своим доброжелателям, что произошло с ней за минувшие три года? Ведь не похожа на правду вся эта вакханалия какого-то бесконечного абсурда, в которой нет ни капли здравого смысла. Поверят ли? Поймут ли, что все-таки опять зря держали ее все эти годы в больнице?

Несколько дней Елена была занята разбором своих больничных тетрадей. За три года набралось множество новых стихов, она выбирала лучшие, за которые, как ей казалось, можно было бы не краснеть перед профессионалами, и переписывала их набело в новую тетрадь. Ей хотелось появиться в писательской организации не "бедной родственницей", а человеком, заслуживающим хоть какого-то внимания.

И вот через несколько дней на ее столе появилась толстая общая тетрадь, исписанная убористым округлым детским почерком. Оставалось только решиться отнести ее в заветное святилище, к Кудрину. Наконец, решилась…

Уже стояли ноябрьские морозы, когда часов в десять утра, волнуясь и злясь на себя за это девчоночье волнение, Елена вошла в знакомое здание. Толкнула знакомую, словно только вчера она была здесь последний раз, дверь.

Алексей Иванович сидел за своим рабочим столом, что-то писал.

— Здравствуйте! — сказала Елена, стоя у двери. Он, вздрогнув, поднял голову.

— Лена? Ты? Откуда, какими судьбами? — приподнялся он с места. — Ох, милая ты моя, — растроганно бормотал Кудрин, блестя повлажневшими глазами, — ну, рассказывай, рассказывай же, где ты была, как живешь, чем занимаешься?

Часа полтора рассказывала Елена о событиях трех последних лет своей жизни. Алексей Иванович курил, вставал, бродил по комнате, заложив руки за спину, а едва она умолкала, торопил ее: "Ну, ну, дальше, дальше, пожалуйста!"…

Долго сидели молча, по разные стороны стола. О чем он думал, этот старый писатель, всякое повидавший, ко всему, казалось, привычный?..

Потом он внимательнейшим образом перечитал ее тетрадь. Вот последняя страница. Елена, смущаясь, смотрит на него: что же он скажет?

— Плохо, Алексей Иванович?

— Я полагаю, пора бы тебе первый сборничек издавать. И вот обдумываю, как нам к этому делу приступить… Ты, конечно, сейчас не работаешь?

— Нет… пока.

— Начнем с маленького. Тебе нужно устроиться на работу. Все равно на какую. А то для издательства это будет довольно странная рекомендация: "Нигде не работающая молодая поэтесса". Давай, думай насчет работы, чем скорее устроишься, тем лучше. А мне оставь, пожалуйста, эту свою тетрадку. Доверяешь? А теперь нужно подумать, как тебе выйти в люди, так сказать… Подключайся-ка к нашим писательским бригадам, поезди с выступлениями по коллективам, по районам — пусть публика узнает твое имя, пусть у тебя начинает появляться свой читатель. Как ты насчет творческих поездок?

— Я?… — окончательно растерявшись и ничего не соображая, залепетала Елена. — Я, это… конечно, я бы с удовольствием…

И вот Елена, совершенно не чуя под собой от радости ног, растерянная, обрадованная, идет к автобусной остановке. И — надо же, какое везение! — сталкивается с Мариной Григорьевной.

— Вот так встреча! — восклицает та. — Елена, здравствуй! Когда ты выписалась?

— Два месяца назад.

— А почему не появляешься?

— Я?.. к вам?.. — растерялась Елена. — Я не думала… то есть, я думала, что… что вы не будете со мной разговаривать…

— Почему это?

— Ну, так я же… три же года — где я была?

— Ну, а к нашим отношениям это какое имеет касательство?

— Так ведь… ведь все…

— Ну, Елена, что там "все", меня не интересует. Приходи скорее в редакцию, бери задание, начинай все заново!

Договорившись встретиться завтра с утра на радио, они расстались. Елена летела домой, словно за спиной у нее были крылья. Неужели повезло? И как повезло! Нет, не может так ей везти, не может… А вдруг?

Назавтра с утра Елена уже была на радио. Марина слушала и выспрашивала ее обстоятельно. Она поверила Елене, разумеется, сразу и безоговорочно.

Сжав виски, Марина долго сидела за своим рабочим столом не шевелясь. Потом произнесла: "Боже, да что же это у нас делают с людьми?! За что?!"

Несколько успокоившись, она принялась вслух прикидывать, что и как Елена должна теперь делать дальше…

— Так, возобновить договор с комитетом. Ну, это я беру на себя… Сейчас тебе снова нужно начинать зарабатывать имя. Тебя три года как бы не существовало, публика уже успела тебя забыть — это реальность, никуда от этого не уйдешь. Значит, снова начинаешь звучать. Забудь все свои беды, свои обиды — пусть останется только дело!

— Я поняла, — кивнула Елена.

— Значит, так… Пока будет идти бумажная канитель, бери себе на ближайшие дни задание.

И началась работа. О, с какой благодарной жадностью накинулась она на нее! Моталась по всему городу, со станкостроительного завода спешила на обувной комбинат, из школы — в общежитие ПТУ, оттуда — в комсомольско-молодежную бригаду слесарей на машиностроительный завод..

Ее передачи вновь стали отмечать на летучках, и, наконец, председатель комитета Виктор Михайлович Удальцов, человек весьма немолодой, осторожный и дальновидный, разрешил возобновить с ней творческий договор…

Впоследствии Елена узнает о телефонных звонках от "доброжелателей", которые раздавались в то время в кабинете Виктора Михайловича — сверхбдительные советские граждане, как правило, желающие оставаться неизвестными, с завидной настойчивостью информировали председателя о том, что "эта Ершова, которая то и дело на радио звучит — психическая", и "почему психически больным людям так безоглядно эфир предоставляют"… И большой вопрос, смогла бы Елена удержаться на этой работе, если бы не постоянная помощь и поддержка Марины…

Ближе к весне Елена стала вновь выезжать в командировки по области. Она не знала ни праздников, ни выходных — все забирали работа, сын и дом. Да ей и не нужно было ничего другого, она жадно наверстывала упущенное и боялась лишь одного — какой-нибудь очередной непредсказуемой случайности, нелепости на своем пути. Ничто другое ее не страшило.

Даже Марина, уже, казалось бы, вполне привыкшая к ее работоспособности, время от времени удивленно спрашивала: "Слушай, ты когда успеваешь все это писать?" Елена только радостно смеялась в ответ…

Она, наконец, стала прилично зарабатывать, и, каждый раз не веря себе, расписываясь в гонорарной ведомости, несколько раз перечитывала строчку напротив своей фамилии — 220 рублей, 302 рубля, 405 рублей…

Да, эти деньги давались ей нелегко. Зато какой было радостью — прийти домой, и этак небрежно выложить на стол перед матерью пачечку красненьких купюр, обронив как бы между прочим: "Это, вот, гонорар у нас сегодня был"…

Мать недоверчиво пересчитывала деньги и нерешительно переспрашивала: "Ой, неужели это ты за месяц заработала?" Елена небрежно пожимала плечами.

И мать шептала сквозь радостные слезы: "Ах, Лена, вот отец-то бы увидел, как мы сейчас живем!"

В их дом пришел достаток, спокойное, обеспеченное существование. Елена с матерью могли уже, не оглядываясь и не ужимаясь, купить добротное пальто, юбку, сапоги, кое-что из новой мебели… Жизнь налаживалась. И не только в материальном отношении.

Очень часто в выходные дни по приглашению Алексея Ивановича с группой писателей она выезжала на литературные вечера — в заводские общежития, в Дома культуры, воинские части, в пригородные села.