— Вот интересно мне, где же это и когда я о своих "выдающихся литературных способностях" распространялась? Зачем вы все время врете?
— Ну, вот видите? — кивнула на Лену Ликуева, склонившись к профессорскому уху. — Постоянная агрессивность, постоянная готовность к эксцессам, конфликтам…
— Знаете, — теперь уже окончательно понесло Лену, — я вот все время думаю: за что же вам платят? За работу вообще или за количество больных? Вот зачем я вам здесь нужна, ну для чего? Вам что, настоящих дураков мало? Что вы все время ко мне цепляетесь? Вам как будто плохо становится от того, что у меня где-то что-то начинает получаться. Неужели вы на самом деле не в состоянии отличить здорового человека от больного? А вот если бы вас сюда запихали, как бы вы на это реагировали — радовались бы, да? Бурный восторг выражали? Благодарили бы окружающих за такое счастье? Если бы на вас напялили такую вонючую хламиду, вам понравилось бы?.. Что же вы у меня жизнь-то крадете, милые мои доктора? Что я вам сделала?..
— Видите, видите?! — шептала профессору Ликуева. — Ведь это ужас, что она говорит!..
Иосиф Израилевич стоял, щуря свои огненно-черные грустные глаза, грустная улыбка чуть трогала его бледные губы, видно было, что ему ужасно неприятна Ликуева с ее невыносимой назойливостью. Но, видимо, хорошее воспитание мешало профессору сказать об этом коллеге.
Он внимательно слушал Лену.
— Я не могу понять, что это за заведение, какие оно выполняет функции… Здесь — и уголовники, и психохроники, и алкаши, и девчонки с улицы, кого тут только нет! Какое же это лечение? От чего? Двести человек крутятся, как вши на гребешке, по этому коридору, негде присесть, не говоря уж о том, чтобы лечь на койку, целый день приходится быть на ногах. И вы хотите, чтобы больные были "спокойны", "довольны", "коммуникабельны"? Да ведь здесь многие больные окончательно деградируют, перестают соображать, что — хорошо, а что — не очень. Ни чувства гордости, ни самоуважения — ничего! Вы это специально делаете?
Только сейчас Лена заметила, что ее и врачей обступила плотная толпа стриженых женщин в линялых халатах, здесь же были санитарки, дежурные медсестры…
— Расходитесь, больные, расходитесь по местам! — замахала Ликуева на больных руками. — Что вы здесь столпились? Не мешайте обходу!
* * *
И тут из толпы больных к ней приблизилась та самая стриженая девочка, Лариса, что отвязывала Лену в надзорке, и плюнула заведующей в лицо: "Тьфу, сволочь! А еще в белом халате! Лучше скажи, сколько ты с моей мамаши получила’’…
Несколько санитарок, как натренированные овчарки, кинулись на девчонку, потащили ее в надзорку.
— Разойдитесь! Разойдитесь! — заорали на больных медсестры.
Серая толпа, недовольно ропща, стала растекаться по углам бесприютно-огромного барака.
Через полчаса после обхода Лену снова загнали в надзорку, и Софочка ликующе сообщила ей, что она — "на особом режиме", что без сопровождения санитарки ей никуда не разрешается выходить. И свидания сейчас ей запрещены…
— Пусть… — вяло подумала она и присела на край кровати, на которой теперь лежала накрепко связанная Лариса. Тонкое нервное лицо девочки, ее смышленые тоскующие глаза наводили на мысль, что она — такая же "больная", как и Лена.
Осторожно, чтобы не слышали санитарки они разговорились. И вот, что услышала Лена…
Своего отца Лариса не помнила, он бросил их с матерью, когда она была совсем маленькая. Тем более, что мать разорвала все его фотографии. Зато с самых малых лет Лариса помнила одно — как мать пила, бесконечно пила все с новыми и новыми кавалерами, а потом очередной "папа" оставался ночевать.
В их однокомнатной квартире ничего невозможно было скрыть, да мать и не пыталась что-то скрывать от дочери, она ее просто не принимала в расчет. Годы шли, мать старела, и уже кавалеры, заходя к ней в гости, все чаще обращали свои похотливые взоры на дочь. И однажды один любитель "клубнички", договорившись с матерью за весьма солидную сумму, встретил Ларису в квартире, когда она вернулась из школы. Девочка ничего не успела понять, когда на нее навалился, дрожа от возбуждения, здоровенный, потный, вонючий мужик…
После случившегося Лариса убежала из дома. Спала на чердаках, в подвалах. Познакомилась с такими же никому не нужными, заброшенными пацанами и поняла, что ее спасение — среди них. По крайней мере, не будет видеть вечно пьяной мамаши, и та никогда не сможет ее больше продать.
Видимо, мать опасалась, что Лариса, попав рано или поздно в милицию, может рассказать о случившемся. И тогда она, что называется, сделала ход конем: безутешно рыдая, отправилась в райотдел милиции, заявила о пропаже дочери и о том, что последнее время та как-то странно себя ведет, ей все кажется, что кто-то покушается на ее невинность. Видимо, девочка психически нездорова. А она, мать, к сожалению, чересчур поздно это поняла…
Ларису задержали месяца через два. Обносившаяся, обовшивевшая, она, конечно, ни у кого не вызвала сострадания и особой жалости.
Когда в милицию пригласили мать, Лариса, с ненавистью глядя ей в глаза, рассказала при всех, почему она вынуждена бежать из дома. Мать, промокая платочком сухие глаза, горестно вздохнула: "Ну вот, видите, я же говорила".
На несколько минут милиционеры, выйдя из кабинета, оставили их вдвоем, и мать, бешено скривившись, бросила дочери:
— У меня есть знакомый психиатр, вот погоди, поганка, я тебя упеку в дурдом! Пожизненно!
Уже несколько месяцев ее держат здесь. Врачи вызывали мать на беседу, та пришла и сказала, что от дочери отказывается. Чего же ей теперь ждать от жизни?
Лена гладила девочку по стриженой голове и думала, сколько же преступлений, несправедливости, зла, скрывает это заведение, никому не подотчетное, не подсудное никаким судам! Добиваться здесь правды и справедливости — бесполезно. Для тех, кто оказался здесь, все эти понятия становятся эфемерными…
…Ночью надзорная палата была разбужена криками, бестолковой беготней санитарок и дежурной медсестры. Суета кипела вокруг кровати, на которой спала Лариса.
Оказывается, ночью Софочка заметила, что девчонка, укрывшись одеялом с головой, застыла в какой-то неестественной позе. Санитарке лень было встать, посмотреть, почему это больная "так странно спит", а когда она все-таки встала, подошла и откинула одеяло, Лариса уже застыла…
Где-то раздобыв пояс от халата, она затянула его у себя на шее. Можно только было поражаться немыслимой, нечеловеческой тоске, побудившей четырнадцатилетнюю девочку таким страшным способом разрешить свои жизненные проблемы.
— Ну и дура! — кричала Софочка, взмахивая руками. — Дура набитая! Ну, закопают ее, что от нее останется? Какая память? Людям только неприятность…
Дежурным санитаркам, действительно, была "неприятность" — им объявили по выговору. Вот и вся цена девчоночьей жизни…
Глава 10
Потянулись больничные дни. На очередном общем обходе Ликуева с нескрываемым удивлением объявила, что коллеги Лены буквально телефон оборвали, уже дважды приходил на беседу сотрудник газеты Сергей Кошкин.
Лена молчала. Молчала она, когда пришедшая на свидание мать, узнав, что она лишена свиданий, кое-как отыскав окно надзорной палаты, что-то кричала ей с улицы, плакала. О чем можно было говорить на виду у этих красномордых, жадно слушающих каждое слово? Лена только попросила, чтобы матери передали записку, где она умоляла ее пока не приходить в больницу, не стоит, мол, унижаться…
Стояло жаркое лето. Уже с конца мая установилась неимоверная жара, дышать было нечем. К счастью, больных с наступлением тепла на весь день выпускали в крохотный дворик, примыкавший к отделению, и бедные женщины радовались прогулкам, как несказанному счастью. Несмотря на то, что многим негде было даже сесть, многие вповалку валялись на голой земле, но все-таки это было не осточертевшее отделение, а хоть какое-то подобие "воли".
