И с новой настойчивостью на каждом утреннем обходе она начала подходить к Ликуевой: "Я вас очень прошу, пожалуйста, выпишите меня отсюда!.. Мама у меня болеет, сыну уже три года, я его еще ни разу не видела… Я работать хочу!".

— Ну, а как насчет гнойников, — сыто, как перекормленная кошка, щурилась на нее Ликуева. — Сознайся хоть теперь — расковыривала?

— Расковыривала! — Елена готова была согласиться даже с тем, что виновницей всех природных катаклизмов на планете за последнее столетие была тоже именно она и никто более. Только бы выбраться ей с этой человеческой помойки!..

— Ну, что ж, подумаем, — цедила сквозь зубы Ликуева. — Мы подумаем…

Но время шло, а разговора о выписке никто не заводил.

И вот однажды наступил день, когда Елену позвали: "Ершова, на свидание!"

Она пошла сквозь строй железно лязгающих дверей, поглядывая на санитарку, которая как-то странно кривила в улыбке лицо и все время почему-то вздыхала.

Наконец она вышла в коридорчик, где обычно проходили свидания больных с посетителями. И — остолбенела…

На скамеечке сидела мама, а около нее стоял маленький мальчик со светлыми волосиками, крутым лбом, внимательными серыми глазами, с нежным белокожим личиком. Стоял и смотрел на нее…

— Сынок? Антошка? — узнав сразу своего мальчика, но и не веря себе, дрожащими непослушными губами переспросила Елена. И потянулась к малышу…

Мать разрыдалась… Даже санитарка, ко всему на свете привыкшая на своей отнюдь не располагавшей к нежностям службе, тоже зашмыгала носом и каким-то ненатуральным басом произнесла: "Ох, вы уж тут сидите, сколь надо, я уж вас оставлю", и вышла.

Сын тоже видел свою мать первый раз в жизни. Но, видимо, и вправду существует некий голос крови, иначе трудно понять, почему он этот трехлетний клопик, едва глянув на нее, вдруг сам подошел к ней и доверчиво ткнулся ей в колени.

Елена подхватила его на руки, прижала к себе, и он, уткнувшись ей в плечо, засопел довольно, как маленький медвежонок…

Она забыла обо всем на свете. Расхаживая по коридорчику с малышом на руках, она ощущала только всепоглощающую радость, и в голове ее билось одно: "Мой сын!..Мой сын!.. Мой сын!"…

И тут из отделения вышла Ликуева. Вышла, удивленно глянула на мать, на Елену с Антошкой, фальшиво заулыбалась. "Ой, какой холесенький мальчик к нам плисол!" — противно засюсюкала она и зачем-то защелкала перед Антоном своими пухлыми пальцами, унизанными золотыми кольцами.

Антошка спрятал голову на груди у матери.

— Лариса Осиповна, я вас прошу, — голос Елены срывался, но она изо всех сил старалась держать себя в руках. — Вот, мама взяла опекунство, забрала сына домой… мне нужно быть дома, с ним! Я без них… ну, не могу!

— Но ведь три года могла, Леночка? Что за спешка? — приторно улыбнулась Ликуева.

И Елена опять удивилась своей выдержке.

— Но ведь не по своей воле я здесь нахожусь, уж это-то вы знаете, доктор! Я хочу домой.

— Доктор, — вступилась тут и мать, — уж мы с вами сколько говорили, выпишите, пожалуйста, дочку домой. Ну, под расписку я ее возьму, если нужно. Не место ей здесь. Да и с сынишкой ее кому-то же нужно быть дома? Я ведь работаю, а место в садике только через несколько месяцев обещают.

— Погодите, погодите! — мгновенно потемнела лицом Ликуня. — Вы что же, считаете, что мы вашу дочь здесь понапрасну держим?

— Нет, нет, что вы! — испуганно замахала руками мать, понимая, что ни на чем сейчас нельзя настаивать, и уж тем более нельзя спорить с врачом. Понимала это и Елена, она лишь опустила голову да покрепче прижала к себе Антона, которому женщина в белом халате явно не понравилась, и он смотрел на нее недоверчиво, нахмурив свои светлые бровки. И Елена с удивлением и умилением заметила, как сильно сын напоминает сейчас Кошкина…

— Что вы, доктор! — испуганно продолжала мать. — Всё правильно, всё правильно! Но вы ее вылечили, я же вижу, вылечили! И ей нужно домой.

— Хорошо, хорошо, — милостиво улыбнулась Ликуева, — раз вы сами считаете, что ее вылечили, мы тут подумаем, посоветуемся…

…Антон не разговаривал. Вообще ничего не говорил. Он только поглядывал своими серьезными глазами на окружающих и прислушивался к их разговорам. Елена была испугана, удивлена: почему же он не разговаривает? Здоров ли он?

Но мать ее успокоила:

— Я говорила с логопедом, та считает, что нормальный, здоровый ребенок, просто с ними в Доме ребенка кто там сильно-то разговаривает? Она сказала, поживет дома, и как еще заговорит-то!

Три часа пролетели незаметно. Елена не спускала Антона с рук, а он и сам явно не желал от нее уходить. Он всматривался в ее лицо, ерошил ей волосы, молчаливо улыбался, когда она рассказывала ему какие-то полузабавные детские стишки и дразнилки, и снова прижимался к ней…

В эти минуты Елена, не задумываясь, с великим счастьем отдала бы свою нескладную жизнь за эту кроху, за этого светловолосого серьезного мальчугана, только бы он был счастлив, только бы ему было хорошо…

А когда все-таки настало время прощаться, Антон, вцепившись в ее халат, никак не хотел уходить с бабушкой, разревелся, и его долго-долго все успокаивали — и мать, и Елена, и пришедшая за ней санитарка, и сбежавшиеся "посмотреть на Ершонка" сестры…

Все были взволнованы: "Смотри-ка, что значит, своя кровь! Никогда мамку не видел, а ведь узнал и расставаться неохота"…

Наконец, мать с Антошкой ушли. Елена вернулась в отделение. И тут напала на нее такая смертная тоска, какой она даже в самые тяжкие моменты своей жизни не испытывала.

Ей казалось, что у нее буквальным образом останавливается сердце. Душа ее рвалась домой, к сыну. Забытая жизнь "на воле" вдруг вспыхнула перед ее мысленным взором всеми своими красками и ощущениями.

Ночь прошла в мечтах, сомнениях и тревоге: да выйдет ли она отсюда хоть когда-нибудь? Поймут ли ее врачи, та же Ликуева?..

Утром, чуть свет, она уселась в коридоре около ординаторской и с нетерпением стала ожидать прихода врачей.

Первой впорхнула в отделение Фея. Забыв поздороваться, Елена, сбиваясь, путаясь от волнения, заговорила с ней: "Я вас очень прошу… пожалуйста!.. пусть меня выпишут… Лучше бы сегодня. Я не могу здесь больше находиться, не могу, у меня уже нет сил на это!"

Фея с тревогой всмотрелась в ее лицо:

— Да что случилось с тобой, Леночка?

— Ничего не случилось. Мама вчера приходила. С сыном. С моим сыном, с Антоном.

— Так… Тогда — понятно… Ты потерпи немного, посиди, успокойся, хорошо? Я сделаю, что смогу…

Но "успокоиться" Елена уже не могла.

Точно так же она встретила Ворона — он, как и Фея, сразу все понял.

— Невмоготу? — спросил он, и она жарко выдохнула: "Ага!"

— Будем воевать, — сказал Иван Александрович и невесело усмехнулся. — Хотя сильно-то не обольщайся, милая моя… Все может быть…

Весь этот день до обеда Елена провела как на иголках. Она не могла ни сидеть, ни читать, ни писать, она забыла про еду и все остальное. Толкаясь среди больных около ординаторской, надеясь, что ее вызовут для разговора, она произносила пылкие мысленные монологи, которые, как ей казалось, непременно должны были убедить врачей в необходимости отпустить ее домой. Но время шло, а ее никто не вызывал.

Время, казалось, превратилось в некую вязкую, как густой сахарный сироп, массу, из которой невозможно было выбраться. Уже было непонятно, сколько прошло в ожидании — минут?.. часов?.. дней?.. лет?..

И вот после обеда, когда Елене уже начало казаться, что о ней просто-напросто все забыли, и все ее хлопоты — впустую, вдруг распахнулась дверь ординаторской и необычайно серьезный, какой-то весь вздернутый Ворон позвал: "Ершова, зайди!"

Бледная от волнения, Елена вошла в ординаторскую.

— Ну, — тихо улыбнулась Ликуева, — расскажи, Леночка, как ты планируешь свое будущее?