— Пей, дочка! — протянул он кружку Ане. — Пей, я тебе потом еще добуду. Я ведь здесь уж, почитай, постоянный житель. Вот попросил сейчас буфетчицу, она поругалась, поругалась, а всё же налила молочка. И завтра утром нальет, я уж договорился…
Пока дядя Егор рассказывал о своей буфетной победе, она мелко-мелко накрошила в кружку хлеба, а потом, давясь и захлебываясь, стала эту тюрю глотать. И даже ко всему привыкшему дяде Егору это зрелище оказалось не по силам — он отвернулся, закашлялся, стал крутить "козью ножку"…
Когда она насытилась, глаза ее сами собой закрылись она только успела поудобнее лечь на тряпье, и — словно провалилась в тяжелый черный сон…
Всю ночь дядя Егор оберегал ее, укрывал своим ватником, тихонько подкладывал ей под голову свой вещмешок, о чём-то размышлял, покачивая головой…
Утром Нюшка проснулась, как ни странно, почти здоровая, отдохнувшая, и они с дядей Егором, наскоро собрав его пожитки, вышли в пассажирский зал и затерялись в толпах куда-то бегущих, о чём-то споривших, чего-то ждущих людей.
Так началась Нющкина вокзальная жизнь… Дядя Егор, бывший фронтовик, бомж в нынешней жизни по милости собственных детей, выживших его на старости лет из дома, всем своим истосковавшимся сердцем привязался к этой чужой изуродованной девчонке. Он понимая, что она не в состоянии объяснить ему, где, кто и что с ней сделал, но интуитивно, чутким сердцем обиженного, не очень-то счастливого человека он чувствовал, что в жизни этой девочки кроется какая-то черная беда…
Целыми днями бродили они, держась за руки, старый и малый, собирали пустые бутылки, подбирали выброшенные зажравшимися пассажирами куски, собирали со столиков вокзального кафе оставшуюся еду и боялись расстаться даже на минуту, словно подспудно чувствовали оба, что беда ходит за ними по пятам. И предчувствие их не обмануло…
Однажды — это было на исходе весны, когда уже стояли по-летнему теплые дни и лишь к ночи температура снижалась чуть ли не до нуля, — Нюшка с дядей Егором весь день перед этим умудрившиеся провести на речке, отмывшиеся, отстиравшиеся и потому донельзя довольные жизнью, в густых сумерках потихоньку, не торопясь (да и куда им было спешить-то?), вдоль железнодорожной колеи двигались с реки к вокзалу.
Как всегда дядя Егор на ходу рассказывал Нюшке какую-то очередную байку из своего детства, и, как всегда, девчонка, вслушиваясь в его речь, забывала обо всём на свете, только цепко держалась за его руку… За эти несколько минувших месяцев они стали необходимы друг другу, как воздух. Не будь дяди Егора, давно бы уже случилась с Нюшкой какая-нибудь беда, но старый солдат, отлично разбиравшийся в людях и обстоятельствах, всегда успевал сказать или сделать что-то единственно необходимое, — и беда проходила стороной. А самое главное, он полюбил Нюшку, как, наверное, никогда и своих-то детей не любил., "Бедная моя головушка", — шептал он, укладывая ее спать в сумраке под знакомой лестницей, и неловко, но бережно и нежно гладил ее по голове…
До вокзала осталось совсем недалеко — буквально рукой подать! — и уже совсем рядом были спасительные огни людного места, когда из тальниковых зарослей выползли и возникли на дороге несколько черных мрачных фигур. Тут вздрогнул, испугавшись за Нюшку, даже никого и ничего не боявшийся дядя Егор.
Так, молча, вглядываясь друг в друга, стояли в остановившемся времени те, черные, и старик с девочкой, которую он судорожно прижимал к себе занемевшей вдруг рукой.
— Чо, мужики, кажись, повеселимся сегодня? — гнусаво прогудел, наконец, один из черных и медленно обошел старика с девчонкой по кругу.
Поняв, что спасения здесь не будет, и мечтая лишь об одном — спасти Нюшку! — дядя Егор, в какое-то мгновение собрав всё свое мужество, толкнул Нюшку в спину и крикнул ей отчаянно: "Беги, беги прочь, спасайся!"
И девочка, не помня себя от ужаса, понеслась с такой скоростью к недалеким огням, что черные ее даже и не преследовали. Вернее, двое ринулись было ей вслед, да дядя Егор со всей своей отчаянной решимостью кинулся им в ноги, и те, столкнувшись в воздухе лбами, грузно брякнулись на дорогу.
И тогда тот, гнусавый, вразвалку подошел к еще лежавшему на земле старику и изо всех сил пнул его здоровенным ботинком в бок: "Ну, что ж, курва, баба убежала — ты нас повеселишь!.."
Они били его долго, смачно, растягивая удовольствие. Дед глухо ойкал от подлых пинков в живот, плевался кровью, но пощады не просил, радуясь про себя напоследок, что хоть Нюшку, бедолагу, успел спасти…
Но когда эта черная орда, на какое-то время оставив деда в покое, развела зловещий жаркий костер, и тот, гундосый, с фальшивой жалостью в голосе подошел к дяде Егору: "Замерз, поди, дед? Щас мы тебя согреем!", — и его черные сотоварищи подхватили потерявшего силы старика и потащили к жарким малиновым углям, Нюшка, потихоньку вернувшаяся с дороги к вокзалу обратно — ну, не могла она бросить деда в такой беде, не могла! — так вот, Нюшка вышла из темноты и встала у костра, схватив гундосого за руку, когда старика уже совсем было собрались бросить в костер.
— Ни хрена себе явление Христа народу! — прогундел оторопело главарь черных, вглядевшись в свете костра в изуродованное девчоночье лицо. Но тут же и обрадовался: "Значит, мужики, всё-таки повеселимся!.."
Эти черные прекрасно поняли, почему девчонка явилась обратно — деда пожалела. Ну что ж, хороший повод продолжить театральное действо дальше.
Где-то совсем недалеко слышались человеческие голоса, гудки машин, сирены электровозов. Там волшебно переливалась всеми цветами радуги неоновая реклама, подмигивали пешеходам и автомобилям разноцветными глазами светофоры. А здесь… А здесь — изо всех сил изображая осторожность и почтение, смертельно избитого дядю Егора со всеми возможными почестями уложили у костра так, чтобы ему хорошо было видно всё происходящее, и началась оргия…
Их было пятеро, пятеро здоровых сильных молодых бродяг. Их не смущали никакие моральные обязательства, никакие душевные сомнения, потому что они и знать не знали, и ведать не ведали таких заумных сложностей. Просто перед ними появилось женское существо, пусть уродливое, но им же не влюбляться, правильно? — и, значит, надо брать от жизни, что можно…
Нюшкины тряпки мигом были сорваны прочь. Перед пятеркой изнывавших от похоти мужиков стояла нагая стройная детская еще фигурка, и главарь восторженно вякнул: "Ну, кайф!"
И — понеслось…
Её насиловали всеми доступными способами — она молчала, не сопротивляясь. В её голове билась одна-единственная мысль: "Только бы не били больше дядю Егора!.." А старый солдат, зажмурившись, обливался слезами, заткнув уши пальцами, и горестно повторял одно: "Малышка, зачем ты вернулась?! Малышка, зачем?!"
Утром, на рассвете, едва живую девочку загнали в речку — "ополоснуться, охладиться". А когда она, посиневшая, вмиг продрогшая, вышла на берег, гундосый, здесь же, на берегу, поставил ее, обнаженную, на колени, расстегнул штаны и скомандовал: "На-ка, возьми!"
И всплыло в памяти мгновенное — подвал, мальчишки — бывшие друзья… Только сейчас у нее уже нет зубов, и ничего больше она сделать не сможет… Стоя на коленях, она беспомощно оглянулась. Помощи ждать было неоткуда. Она не могла видеть, как из-за спин окруживших ее подонков медленно приближается к ним с топором в руке старый солдат, дядя Егор, собравший в кулак перед своим смертным часом последние силы. И когда она, зажмурившись, покорно открыла рот, подошедший сзади старик, размахнувшись, изо всех сил хватил топором по голове гундосого который брякнулся наземь без единого звука. Тут же, около него, по-прежнему сжимая в руке топор, упал бездыханный дядя Егор. Оставшиеся в живых черные, потрясенно застыли на месте, а потом, не сговариваясь, кинулись врассыпную…
Девочка долго потом пыталась вспомнить, да так и не смогла, как это ей удалось освободиться от рухнувшего на нее мертвого насильника, как она искала разбросанную по берегу свою одежду, как стояла на коленях у трупа дяди Егора, тщетно пытаясь услышать хотя бы шорох работающего сердца — нет, дядя Егор был мёртв, и это было для нее поистине вселенской катастрофой.
