Бессонными ночами, заполненными неумолчным кроватным скрипом, щедрыми запахами спермы и водочного перегара, она лежала под вытертым больничным покрывалом, маленькая одинокая дикарка, никому не нужная даже в этой клоаке — КВД, — и бедное ее сердчишко непрестанно болело от жуткого чувства застарелой тоски и дремучего одиночества.

Но вот наступил день, когда палатная врач утром на обходе, остановившись у Нюшкиной кровати, сказала: "А у тебя, милочка, все анализы уже в норме. Пора бы и домой, а? Как же тебя туда отправить-то?.."

По лицу палатной проскользнула тень то ли усмешки, то ли понимания, — Нюшка каким-то звериным чутьем поняла, что врачиха вспомнила визит Лешиной мамы, та ведь отдала заведующей отделением письмо, которое Нюшка так старательно сочиняла этому мальчику, — там, в частности, она и о своей прежней жизни ему рассказывала, о том, из какого она города и как ее зовут…

Странно: вспомнив всё это и прекрасно понимая, что на этот раз, кажется, ей не удастся выскользнуть из чересчур пылких медицинских объятий, она ничуть ни о чём не беспокоилась. Ей сейчас было абсолютно всё равно, куда ее отправят, как, с кем — наплевать!..

Однако ее соседкам по палате было отнюдь не "наплевать". Этим же вечером, усевшись кто где со стаканами в руках, с мужиками в обнимку, сначала шутя, а потом уже и всерьез, завели девки разговор со своими приятелями о том, что, мол, вот, радуемся мы все тут жизни, а вон лежит у нас деваха, страшнее черта, конечно, ни у кого на нее не стоит, а ей ведь, бедной, наверное, тоже хочется… Шутили — шутили, дошутились: посадили мужиков в карты играть. Кто проиграет — с Нюшкой сегодня спать будет.

Сказано — сделано. Пьяные, краснолицые девки, бесстыдно оголившие груди и ноги, окружили стол, за которым шло не на шутку сражение между мужиками. Оно и понятно: с такой страшилой, как Нюшка, западло кувыркаться даже зоновскому петуху…

Поднявшуюся вокруг нее суету Нюшка видела и понимала преотлично. Сохраняя внешнюю невозмутимость, она, всё более и более свирепея, мысленно твердила: "Ну, кто там у вас такой смелый? Давай сюда, мало тебе не покажется!"

И вот после долгих яростных споров, взаимных оскорблений, матюгов и размахивания кулаками, условия проигрыша-таки выпало осуществлять Коляну-Чуме. Коляну было лет двадцать пять, но в КВД, как и многие здесь, он был уже старожилом: как залетел с сифаком первый раз в шестнадцать лет, так с тех пор по нескольку раз в году отсыпается и отъедается в знакомой обстановочке.

Глаза у Чумы мутно-голубые, как у несмышленого младенца, белесые волосики кустятся на сальном, плохо мытом лице, как кочкарник на болоте. На голове — какой-то доисторический чубчик, сразу даже и не поймешь, как этого человека воспринимать, уж больно смешон..

Но близкие приятели Чумы знают, что эта внешняя незлобивость — только вывеска, за которой скрывается беспощадный, жестокий хищник, у которого нет ни дружеских, ни родственных привязанностей, а есть только дурной, бешеный кураж, ради которого Колян и мать родную не пожалеет.

И вот именно этому полоумному придурку выпало такое "счастье" — спать с Мочалкой…

Цедя сквозь зубы грязные ругательства, Колян, не обращая внимания ни на кого из присутствующих, стащил с себя пижамную куртку, майку, спустил штаны…

В тот момент, когда он, уже совершенно нагой, стал поворачиваться лицом к Нюшке, и толпа его пьяных собутыльников, предвкушая потеху, одобрительно зашумела: "Давай, Чума, заделай ей, чтоб до гробовой доски помнила!", "Не посрами сифаковской чести, Чума!" — в эту самую минуту Нюшка, словно подброшенная пружиной, взвилась на постели и, испытывая буквально какое-то патологическое наслаждение, ударила Коляна, сколько было сил, пинком — прямо в подбородок! От нестерпимой боли Колян отшатнулся, обалдело вытаращился и, ни звука не произнеся, молча рухнул около Нюшкиной кровати.

Толпа Колькиных поклонниц и приятелей ахнула в голос. Нющка же, соскочив с кровати — взлохмаченная, страшная, гневная, безумно блестящими глазами обвела присутствующих, словно вопрошая: "Ну, кто следующий?!"

Толпа пьяных подонков обоего пола ошалело молчала…

Но тут, очухавшись, застонал Чума, пытаясь подняться на подгибающихся коленках, и Нюшка, спокойно и расчетливо, еще раз изо всей силы пнула его прямо в раскисшую рожу, и Колян опять рухнул, не издав ни звука.

И тут, в зловещей растерянной тишине палаты, грозно и яростно вдруг взвыл двадцатилетний Тимоха — тоже из сифаков, и тоже — уже не однажды бывший в КВД: "Не, пацаны, она, чо, сука, сбесилась, чо ли?! Мы чо тут стоим, любуемся на эту падлу?! Башку ей на хрен свернуть!".

Что началось в палате вслед за этим диким воплем!

Орали девки, Нюшкины соседки по палате, орали мужики, каждый спешил высказать свое.

— Отстаньте от нее!

— Проучите ее как следует!

— Да хватит вам над человеком издеваться!

— Мужики, вам что, нормальных баб не хватает? — орали девки.

— Убить эту суку мало!

— Погань вокзальная, тварь подзаборная! Чушка неумытая!

— Тварь, вот тварь-то! — орали мужики…

И тогда Нюшка, забившаяся, было, в угол палаты, зажгла свет и, схватив стул, кинулась в сторону непрошенных гостей — мужиков.

И те, не выдержав столь впечатляющего натиска, стремглав, толкаясь, матерясь, сбивая друг друга с ног, кинулись врассыпную.

Вскоре в палате сиротливо посверкивали стаканы с голубовато мерцающей влагой да возвышалась горка толстых ломтей хлеба — вся закусь подгулявшей компании…

Нюшку же буквально трясло от очередной пережитой гадости…

— Господи, сколько же все это будет продолжаться?! — билась в ее голове одна-единственная мысль.

…И в это время, совершенно незаметно для Нюшки, вдруг поднялся на ноги утихомирившийся было Чума. Трудно сказать, что бродило в его бестолковой башке, но только почувствовала вдруг девчонка стальные мужские ладони на своей глотке. Она взлетела в воздух, и, как в замедленном кино, пролетела сквозь рассыпавшиеся оконные стекла, сквозь мигом треснувшие деревянные рамы — на улицу. И с высоты третьего этажа рухнула в заснеженные кусты акации под окном…

…Боль — что это такое? Просто — чувство? Или — дикий зверь, неторопливо, смакуя пожирающий каждый нервик, каждую жилку, бьющийся с каждым ударом сердца в мозгу: "Боль. Боль. Боль…"?

Боль поселилась в Нюшкином теле с того момента, как она открыла глаза и непонимающим взором обвела тихую белую палату, где больше не было ни единой койки, но зато было полно каких-то мерцающих, потрескивающих приборов. Потом она обнаружила, что к ней прикреплены датчики от многих из этих приборов.

Непонятно откуда, но всегда в самую необходимую минутку около нее возникала медицинская сестра, которая делала ей уколы, измеряла температуру и давление, перестилала постель. Она что-то приговаривала, пытаясь быть ласковой и внимательной, но видно было, что она с трудом давит в себе брезгливость к ее изуродованному лицу, вообще к ней, пациентке КВД, она была доставлена в дежурную больницу "Скорой помощью" именно как пациентка КВД, выбросившаяся с третьего этажа непонятно по каким соображениям — это уже девицы в палате объяснили врачам. Мол, она вообще какая-то странная была в последнее время, даже не ела. И в окно выбросилась непонятно почему — сидела, сидела на койке, потом вскочила и — бац! — полетела…

И вот в отделении реанимации, уже на исходе пятого дня, Нюшка, наконец-то пришла в себя.

К ней подходили врачи, но осматривали ее так, будто она — муляж, кукла безголовая. Впрочем, о чём бы они с ней разговаривали, если она, даже при самом горячем ее желании, ничего, кроме нечленораздельного мычания, не выдавала…

Как Нюшка поняла из доклада палатного доктора на общем обходе, она в общем-то, отделалась счастливо: у нее было сильное сотрясение мозга, перелом нескольких ребер и обеих ног, многочисленные ссадины, ушибы, вывих левого плеча. Но более серьезные травмы, слава Богу, обошли ее стороной. Правда, и те травмы, которые у нее имелись, заставляли ее иной раз буквально подвывать от боли. Особенно донимала голова: при малейшей попытке хоть чуть приподняться нападала жуткая тошнота, и всё заполняла боль, боль, боль, от которой, казалось, выворачивало глаза… Из-за сломанных рёбер больно было вздохнуть. Ноги были закованы в гипс…