Слава уже подготовился внутренне ко всем возможным сложностям и треволнениям, связанным с предстоящей операцией. Но что такое паршивая операция после четырех лет страшного одиночества, бесконечных угрызений совести и полного осознания своего ничтожества?!

Он несся домой, предвкушая, как он расскажет Ане о предложении врачей… хотя… что он ей скажет-то? Чем хвастаться-то?.. И уже мелькнула подленькая мыслишка: "Если с "этим" делом всё будет нормально, может, и невеста мне найдется получше Ани?" Но тут же, спохватившись, Славка остановился и со всего маху двинул себя кулаком по физиономии: подлец! Ишь, ты, смотри, какой подлец! Чуть забрезжило впереди что-то светленькое, уже и Анька нам — ненужный довесок! "Дерьмо!" — досадливо сплюнул парень и заспешил домой…

…Вечером этого знаменательного дня, закутавшись в легкий белый платочек, сидела Аня неподалеку от своего подъезда в зарослях акации на лавочке. Предосенняя тишина и красота позднего вечера с яркими крупными звездами на небосводе настраивали на лирический лад. Но Ане-то было не до лирики. Сегодня утром мать, как-то странно взглянув на нее, улыбнулась: "О, домашняя жизнь идет тебе на пользу, Анютка! Смотри, как поправилась!" Аня вспыхнула и испытующе глянула на мать: иронизирует? Неужели догадалась?!

Нет, слава Богу, пока искренне обманывается, и вправду решила, что Анна поправляется "от хорошей домашней жизни". Ну и ну! Но долго ли будет продолжаться этот ее самообман? И что она, Аня, должна будет объяснить своей матери? Говорить об отце — нелепость, чушь, мать ни за что НЕ ЗАХОЧЕТ ей поверить. Виновата во всем будет она, Аня… А ребенок в ее животе уже растет, скоро начнет шевелиться, он уже живой!..

Живой… Ну, мыслимое ли это дело — рассказать обо всем Славке, Наталье Владимировне? Как бы хорошо они к ней ни относились, всё-таки даже самым лучшим друзьям не всё можно рассказать…

От горестных, безысходных размышлений Аню отвлекли тихие девчоночьи голоса, доносившиеся откуда-то неподалеку.

— Они каждый вечер собираются в подвале, в третьем подъезде, — тихо и безнадежно рассказывала какая-то совсем еще юная, судя по голосу, девочка. — Обязательно пьют, у них там всё время бражка стоит. Сигареты с травой курят… А потом выходят на "охоту", как они говорят… Понимаешь, здесь, в микрорайоне, наверное, ни одной девчонки не осталось, которую бы они не стаскали в подвал. И всех запугали: чуть чего, мол, весь город будет знать, кто, как и каким образом тебя… И "на всякий случай", как говорят, они каждую девочку во всех видах, со всеми, фотографируют. Помнишь, в прошлом году Алину из сорок пятого дома хоронили? Все болтали ещё про несчастную любовь, потому, мол, и отравилась? Так вот, не было никакой "несчастной любви"! Просто в Алинином классе вдруг у мальчишек появились фотографии ее из подвала… И на ее месте у любой девчонки один выход остался бы — пойти да и отравиться или повеситься!

— Ну, а ты… ты-то чего петушишься? — спрашивает первую девочку тихий голосок второй. — К тебе-то, надеюсь, они не лезут?

— "Не лезут!" — передразнила первая вторую. — В том-то и дело, что лезут! Вчера Серега, их главарь, подошел ко мне и говорит: "Ты мне нравишься, будешь моей девчонкой. Да не дергайся, ты, коза! Не будешь моей — будешь всеобщей, подвальной. Поняла?" И ушел… Он велел мне быть у него сегодня дома, сказал, что будет ждать.

— А ты?..

— А я — просидела дома!

— А что же теперь будет?

— Теперь они будут охотиться на меня. И я тебе говорю заранее, что в руки им я не дамся. Лучше спрыгну со своего шестого этажа, чем пойду в этот поганый подвал!

— А может, ты бы всё рассказала маме?

— Маме? Моей? Да ты рехнулась, дурочка! Моя мама скажет, что я всё выдумываю. Или — еще лучше, скажет, что за порядочными девочками шпана не бегает. Нет, что ты, о моей маме лучше даже не вспоминать!

— Может, в милицию заявить?

— Да ты что! Вот тогда эти подвальные точно и меня, и всю мою семью со свету сживут!

…Дальнейшего разговора девчонок Аня слушать не стала. Ей всё стало окончательно ясно. Дело в том, что Славка несколько раз вскользь упоминал, что с прежними своими дружками напрочь "завязал", что они тут в микрорайоне большими шишками заделались, всех девчонок перепортили… Так значит эта мелкая дряная шпана, которая когда-то помогала Славке насиловать в подвале ее, Анечку-дурочку, эта шпана теперь портит жизнь уже другим девчонкам?!

Аня поднялась к себе домой. Зашла в свою комнату — родители смотрели телевизор и на ее приход не обратили особого внимания, — села за стол, раскрыла заветную тетрадку дневника, который стал ей необходимым, как воздух, начала писать…

Мелким, убористым почерком рассказала она на нескольких страницах о своей столь испугавшей ее беременности и об услышанном только что во дворе разговоре. После некоторого, раздумья приписала более крупными, четкими буквами: "Я знаю, что я должна сделать. Я должна уничтожить эту мразь! Пусть рядом с ними покину эту жизнь и я, но я хоть буду знать, что очищу землю от нескольких негодяев. Я знаю, после моей смерти вряд ли кто хоть одно доброе слово скажет обо мне, для всех я была и останусь "девочкой из КВД". Что ж, пускай! Мне хотелось бы, чтобы правду обо мне знали только вы, Наталья Владимировна, и ты, Слава. Слава, я тебя любила еще до того случая в подвале, любила чистой девчоночьей любовью. Я люблю тебя и сегодня, но я бы не хотела быть тебе обузой. А Вам, Наталья Владимировна, я в ноги кланяюсь за всё, что Вы для меня сделали. Милая, дорогая, золотая моя, как я была бы счастлива, если бы моей мамой были Вы! Простите меня за всё. Но никакого другого выхода из этого положения я не вижу… Прощайте! Ваша Аня".

Родители уже спали. Они, умаявшись за дачный сезон, в свободные дни ложились спать чуть ли не в восемь часов вечера. Значит, они ничего не услышат… Хорошо. Аня вышла на балкон, благо балконная дверь была в ее комнате. Нашарив в темноте, тихонько втащила в комнату десятилитровый бидон с бензином — папашины запасы. Взяла с вешалки старенькую отцовскую куртку, обула старые растоптанные, тоже отцовские, рабочие ботинки. Нашарила в кухне спички. Спрятала в карман куртки свой дневник.

Встала на пороге, обернулась к комнате, где безмятежно посапывали ее родители… На миг вдруг захотелось заорать, забиться в истерике, кинуться к родителям на шею… Нет, нельзя! Обратного пути нет!

И, чуть скособочившись под тяжестью полного бидона, она вышла из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. Первым делом, оставив в темноте у крыльца бидон, Анна сбегала к подвалу третьего подъезда. Оттуда, как из преисподней, доносились пьяные, возбужденные голоса молодых подонков, музыка, смех… Все на месте! Гуляют, значит… Ладно!

Аня сбегала в Славкин подъезд, несколько раз вздохнув, чтобы прогнать непрошеные слезы, быстренько скинула в почтовый ящик свой дневник. Теперь уж он попадет им в руки только завтра утром, не раньше, когда всё, уже будет кончено! — и заспешила обратно.

Взяв бидон с бензином, она стала тихонько спускаться в подвал. Каждый шаг вниз нестерпимой болью отдавался в ее сердце. Еще никогда так ясно в ее мозгу не возникали видения не столь уж и далекого, но невозвратимого детства. Всё, всё уничтожили эти твари, собравшиеся там, внизу!

Вот Аня тихо-тихо, еле-еле потянула на себя подвальную дверь. Слава Богу, что резкий скрип немазаных петель потонул в возбужденных алкоголем и наркотиками голосах — здесь были всё тот же смех, музыка, разговоры…

Именно в тот момент, когда Аня вошла в подвал и остановилась в тени, у стены-перегородки, за которой и происходила оргия, парни начали вспоминать, скольких "телок" успели они трахнуть за минувшее лето, и как это происходило с каждой…

— Э, пацаны, Люську-Зануду помните? — хрипло вопрошал один из присутствующих парней и ржал, как дурак. — Помните, как она на колени встала: "Ой, мальчики, я вас прошу, не делайте со мной ничего плохого!" А тут Серега сзади — трах — вытряхнул ее из юбки… Э, пацаны, волоките сюда фотки, поржем хоть!