Тони Джадт, автор книги «Несовершенное прошлое» — самой важной англоязычной работы об интеллектуальной жизни Франции в середине XX века, избегает универсальных заключений относительно интеллектуалов, которые, по его мнению, были «не лучше и не хуже других людей» и «даже не сильно от них отличались». Вместо этого Джадт, сосредоточившись на «врожденном антилиберализме французской республиканской интеллигенции», предлагает политическое объяснение симпатии интеллектуалов к коммунизму{741}. Но хотя при рассмотрении любой дискуссии 1920–1930-х годов и следует принимать во внимание кризис либерализма, убежденные либералы были столь же слепы к ужасам сталинского режима, как и их политические противники. В странах с самыми прочными либеральными традициями, Великобритании и США, тоже появлялись целые толпы попутчиков Советского Союза. Таким образом, мы сталкиваемся с явной нехваткой объяснений, постоянно сводящих возникновение попутчиков к какой-либо одной причине.
Так, объяснение любви интеллектуалов к Советскому Союзу исключительно их слепотой привело к преуменьшению важности визитов этих людей в СССР и их взаимоотношений с представителями советской культуры, поскольку все толкования подобного рода основаны на представлении об уже укрепившейся вере, идеях или природе самих интеллектуалов. Как выразился один историк, «люди, посещавшие Советский Союз в 30-е годы, стремились к подтверждению уже сложившихся взглядов, перенося на принимающую страну все свои рухнувшие ожидания»{742}. Впрочем, историзация отношений между западными друзьями и советскими посредниками позволяет предположить, что проекция — это лишь часть общей картины. В действительности даже краткие визиты могли иметь очень большое значение — в том числе потому, что они укрепляли знаменитых иностранцев в роли «друзей Советского Союза», чему сильно способствовали большевики-интеллектуалы и советские дипломаты, восхищавшиеся этими людьми и поддерживавшие с ними постоянный контакт. Основные друзья СССР из числа западных интеллектуалов при этом оказывались вовлеченными в отношения обмена, которые укрепляли в них иллюзию относительно их собственного влияния на советское руководство и основывались на публичном восхвалении ими Советского Союза. Подобные отношения были весьма значительными, постоянными и очевидно важными для обеих сторон.
К середине 1930-х годов советский строй прошел уже так много этапов развития, а внутренние и внешние черты системы представали такими разными перед иностранными наблюдателями, что любовь интеллектуалов к коммунизму просто невозможно было бы объяснить каким-либо одним принципом или идеей. Каждый попутчик должен был не только приспосабливать свою систему взглядов к просоветской позиции, но и занимать (нередко под влиянием хитроумной и индивидуальной работы советских посредников) квазинормальную позицию «друга Советского Союза». Исторические отношения попутчиков с советской властью также нельзя объяснить и какой-либо одной существенной чертой самих интеллектуалов, предопределявшей их путешествия на Восток. Привязать людей умственного труда к объекту их желания могло только совместное воздействие идей и опыта.
ГЛАВА 7.
ДОРОГА НА ВОСТОК: ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Для иностранных интеллектуалов дружба с Советами была статусом, который подлежал утверждению, возможно и посредством переговоров. Для советской стороны это было частью коммунистической стратегии разделения на врагов и друзей, занявшей чрезвычайно важное место в большевистской идеологии и практике. Немало усилий было потрачено историками и публицистами на то, чтобы понять, каким образом большевизм и сталинизм определяли своих врагов, поскольку это могло бы многое рассказать о природе режима и дать возможность сравнить его с другими системами{743}. В случае же иностранных гостей данный вопрос особенно важен, поскольку представление о связи между внешними и внутренними врагами всегда присутствовало в политической культуре раннего советского периода, а позже стало центральной, даже определяющей чертой Большого террора. Однако обратная и не менее показательная сторона медали (отношение режима к друзьям) практически не рассматривалась в научной литературе. Тем не менее обе стороны этой медали заслуживают внимательного изучения как единое целое. Друзья, как и враги, дают ключ к пониманию советской истории, к тому же те и другие были тесно связаны между собой. Пожалуй, здесь уместно отметить, что оппозиция Карла Шмитта «друзья — враги» — наиболее известная в этом контексте политическая теория — была разработана благодаря радикальному этатизму и коллективизму «проповедника крайности» в условиях «межвоенной конъюнктуры»{744}.[64]
Даже когда советские руководители поделили мир на «белое» и «черное», категория «друг/враг» применительно к иностранцам оставалась весьма условной. К друзьям почти всегда относились как к потенциальным оппонентам, а в крайне правых, фашиствующих антагонистах, наоборот, видели возможных друзей. Официальная дружба, как и преследование и уничтожение врагов, приняла гигантские масштабы. Великие западные интеллектуалы, сочувствовавшие советскому строю, становились знаковыми фигурами для советской культуры; однако их переводили и цензурировали, «приручали» и контролировали в такой степени, чтобы при случае они не могли своими выступлениями навредить советским мифам о самих себе. Классификация друзей и врагов была важным слагаемым при подсчетах достоинств и недостатков двух систем в их соревновании в предвоенный период, потому что друзьями руководили советские органы и предварительным условием настоящей преданной дружбы было безоговорочное признание превосходства советского социализма. Западные друзья были окружены восторгом и даже обожанием, которые свидетельствовали об их особом месте в советской мифологии. Однако друзья могли в одночасье стать врагами, если отказывались публично признать превосходство социализма. Можно немало узнать о цивилизациях, как, впрочем, и об индивидах, лишь по тому, как они выстраивают отношения со своими врагами и друзьями.
В 1932 году в книге, озаглавленной «Глазами иностранцев», массовой советской аудитории были представлены выдержки из произведений зарубежных писателей и журналистов о Советском Союзе. Вступительная статья к сборнику имела поразительное название: «Друзья и враги о СССР»{745}. Разделение на друзей и недоброжелателей было представлено исключительно в черно-белом ключе, что неудивительно. Однако в практике советской культурной дипломатии присутствовало и немало оттенков серого. Неопределенность, лежавшая в основе якобы очевидного разделения на врагов и друзей, приобретала большое значение для тех, кто собирался поехать в СССР. Начать с того, что марксистско-ленинская идеология рассматривала интеллигенцию как прослойку, вечно колеблющуюся между противоположными лагерями пролетариата и буржуазии, поэтому интеллектуалы, находившиеся между классами, теоретически могли быть втянуты в орбиту рабочего класса. Советская культурная дипломатия активно пользовалась этим идеологическим каналом. В плане распределения ресурсов или увеличения числа приглашенных чиновники всегда старались заранее определить уровень дружелюбия или враждебности намеченных гостей по их высказываниям и публикациям об СССР, что делало возможным появление многочисленных оттенков серого. В глазах советских чиновников статус иностранца отнюдь не был постоянным: друзья могли стать врагами, но некоторые враги могли быть «нейтрализованы» или даже по возможности обращены в сочувствующих. В результате получалась специфически советская смесь весьма растяжимых и условных классификаций внутри радикально-манихейского мировоззрения.
