Присутствие в стране иностранных специалистов и рабочих во время форсированной индустриализации и Великой депрессии влияло на развитие советской системы совсем не так, как в области туризма или культурной дипломатии. Длительное пребывание значительного числа иностранцев в качестве резидентов на предприятиях и важнейших промышленных «гигантах» в гораздо большей степени и напрямую было подвержено влиянию социально-экономических отношений на рабочих местах, также на нем сказывалось и отношение широких масс к иностранцам и Западу. Две важные вехи на пути к «великому перелому» (военная истерия 1927 года и массовая кампания против «вредителей» из числа «буржуазных специалистов», резко усилившаяся после показательного процесса инженеров, работавших в угледобывающей промышленности в районе города Шахты) напрямую связали внутренних классовых врагов с угрозами из-за рубежа. Военная истерия была раскручена после ряда советских дипломатических провалов, связанных с ростом влияния Юзефа Пилсудского в Польше, разрывом Гоминьдана с китайскими коммунистами и разгромом британскими властями советской торговой компании «Аркос» в Лондоне, что привело к разрыву англо-советских дипломатических отношений. Резонанс, вызванный сообщениями об угрозе немедленного военного вторжения, имел серьезные последствия как для государства, так и для населения. Анализируя отчеты военных и ОГПУ, ложившиеся на стол Сталина, историк Джеймс Харрис заключил, что советская разведка целенаправленно собирала сведения, «стараясь выполнить особый план по поиску антисоветских коалиций». Поэтому с 1920-х годов поток информации, поступавшей к Сталину, неуклонно подпитывал его «заблуждения» о постоянной возможности военного вторжения в СССР. С другой стороны, важное исследование другого историка, Дэвида Стоуна, укрепляет доверие к той гипотезе, что военная истерия 1927 года была развернута Сталиным в качестве одного из орудий в борьбе за власть с Троцким и объединенной оппозицией, поскольку милитаризация советской экономики предшествовала истерии, а возбужденная риторика о «капиталистическом окружении» так и не привела к существенным изменениям в оборонной политике^{557}. Однако переоценка неизбежности угроз со стороны «капиталистического окружения» и применение «истерии» в качестве орудия в политической борьбе вполне могли и совмещаться. Военная истерия 1927 года имела драматичные последствия. Процесс 1928 года по Шахтинскому делу (первое показательное мероприятие подобного рода после знаменитого процесса эсеров в 1922 году) пробил cordon sanitaire, ранее практически всегда отделявший внутренние политические кампании от привилегированного мира иностранных граждан и международных операций. Под ударом оказались не только прежде неприкосновенные технические специалисты, но также и иностранные «саботажники» и «вредители» в лице пяти немецких инженеров концерна АЭГ, работавших на угледобывающих предприятиях в районе Шахт; этот шаг ожидаемо весьма серьезно отразился на отношениях с Германией — чуть ли не единственным реальным международным партнером СССР в 1920-е годы. Немецкие инженеры и их «пособники» среди прочего обвинялись и в сотрудничестве с польской службой контрразведки^{558}.

Шахтинский процесс проложил путь кампании по искоренению «вредителей», которая более тесно связала внутреннюю советскую классовую борьбу с жестким отпором проискам «капиталистического окружения» и шпионажу в пользу всех враждебных стран. Антивредительская кампания началась на самом деле раньше процесса по «Шахтинскому делу», поскольку коренная ее причина состояла в конфликтах между коммунистами и «буржуазными специалистами» во многих отраслях промышленности. Широкое освещение показательного процесса серьезно усилило давление на иностранцев в СССР, однако, как показал Д. Стоун, аресты «вредителей», особенно если речь шла об отраслях оборонной промышленности, довольно редко освещались в печати^{559}. В целом между 1926 и 1930 годами все практики, связанные с гражданством и иностранными контактами (иммиграция, эмиграция, натурализация и лишение гражданства), находились под строжайшим надзором и контролем ГПУ. Согласно одному секретному отчету 1928 года, перерегистрация иностранцев, проживавших в СССР, дала цифру в 80 тыс. человек, что составило всего 1/12 часть от числа иностранных подданных, проживавших в Российской империи до начала Первой мировой войны. Действие всех иностранных концессий было прекращено в 1930 году, и наплыв иностранных рабочих и специалистов в годы первой пятилетки проходил на условиях временных контрактов, содержавших немало оговорок^{560}. Даже в такой ситуации финал эпохи нэпа в конце 1920-х годов не означал резкого роста опасности пребывания в СССР для всех без исключения иностранцев, так как, хотя аресты и привели многие отрасли промышленности в состояние неразберихи, партия-государство продолжала финансировать и назойливо расхваливать выгоды от беспрецедентного наплыва иностранных технических специалистов, приглашенных, по общепринятому мнению, для того, чтобы исправить сотворенное «вредителями».

Иностранные рабочие и специалисты, надолго задерживавшиеся в СССР, приезжали из разных стран, тем не менее многие из них были реэмигрантами, покинувшими Россию еще до революции, и из них самую крупную и сплоченную группу составляли немцы, прибывшие в конце 1920-х — начале 1930-х годов. По политическим взглядам это была весьма пестрая группа — от политэмигрантов, коммунистов и «иноударников» до высоко оплачиваемых в твердой валюте «буржуазных» инженеров. Централизованной системы по их найму не существовало, и к рассылке приглашений было привлечено немало ведомств и организаций. Иностранцы, приезжавшие в страну как туристы, часто пытались остаться в СССР и найти работу. В контексте грандиозных советских производственных планов число иностранных рабочих было сравнительно небольшим, а общее количество их, реально занятых на промышленных предприятиях в этот период, варьировалось от 20 тыс. до 30 тыс. человек^{561}. И все же специалисты — инженеры, архитекторы, градостроители и др. — выделялись не малочисленностью, а заметными, привилегированными местами работы, зарплатами, условиями проживания и общей престижностью этой группы. Огромные, даже абсолютно несбыточные надежды возлагались на их присутствие на предприятиях в годы первой пятилетки. Судя по числу приглашений, разосланных иностранным специалистам, резко подскочившему — до 10 тыс. — в 1931 году, кульминация «великого перелома» совпала с пиком привлечения западных специалистов для форсированной индустриализации.

Если Ленин, ссылаясь на беспартийных экспертов, в начале эпохи нэпа говорил о строительстве социализма буржуазными руками, то аналогичным образом в начале сталинской эпохи казалось, что страна сможет «догнать и перегнать» промышленно развитый Запад во многом благодаря западным же рукам. У советских чиновников, контактировавших с иностранными специалистами, последние вызывали враждебность и подозрительность — нередко в сочетании с совершенно гипертрофированным уважением к развитым странам Европы и к США. Отсюда особенно интересно было бы узнать, как советские власти пытались влиять на восприятие этими столь разными иностранными гражданами окружавшей их советской действительности. В конце концов, иностранные специалисты, жившие и работавшие в стране длительное время, несомненно, знали СССР лучше, чем другие иностранцы. Даже если учесть, что многие из них жили в удивительной изоляции, в своей языковой среде, созданной в специально выделенных для них домах-общежитиях, — по сравнению с иностранными дипломатами, журналистами и почетными гостями они пользовались значительной свободой передвижения. Также они были гораздо менее склонны принимать образцовые учреждения как типичные для всей страны; большое число дошедших до нас воспоминаний инженеров и других специалистов отражают последовательный и гораздо более значительный скептицизм относительно советского строя, чем писания политически ангажированных путешественников. Однако мы ушли бы далеко от истины, если бы пытались слишком углубить различия между краткосрочными визитерами и подолгу задерживавшимися в СССР гостями, ассоциируя первых исключительно с попутчиками-интеллектуалами левых взглядов, а вторых — с техническими специалистами. Сильнейшая политико-идеологическая притягательность советского эксперимента нередко сочеталась с профессиональной мотивацией и влекла в СССР как заезжих туристов, так и остававшихся здесь на долгое время иностранцев. К примеру, в секции иностранных архитекторов Союза советских архитекторов в середине 1930-х годов состояло от 800 до 1100 членов; по словам Анатоля Коппа, «Советская Россия казалась страной, в которой идеи современной архитектуры становились направляющими принципами зодчества и градостроения». Вместо мелких, унизительных задач, решаемых архитекторами на Западе, как считал, например, Ле Корбюзье, здесь клиентом архитектора должен был стать не кто иной, как весь «народ». Число профессиональных возможностей и вариантов представлялось бесконечным. Иногда требовалось значительное время, прежде чем появлялось разочарование. Некоторые, как великий градостроитель Франкфурта Эрнст Май, приехавший, чтобы сделать Магнитогорск образцовым социалистическим городом, запутывались в бюрократической паутине и тонули в хаосе реальной советской жизни, что охлаждало самый горячий энтузиазм. В то же время советские специалисты и чиновники видели в иностранных экспертах опасных для своего статуса конкурентов и, не уставая возмущаться получаемыми теми привилегиями, втайне настойчиво работали над их дискредитацией^{562}.