История советской системы приема иностранцев в межвоенный период может предложить, как видим, нечто гораздо большее, чем набившие оскомину выводы о советском тотальном контроле, которые резко ограничили интерпретационную амплитуду дискуссий эпохи холодной войны, а затем и постсоветского времени по теме, заново рассматриваемой в данной книге^{72}. Скажу со всей ясностью: советская система изображала принудительный труд в системе ГУЛАГа как просвещенное перевоспитание, рисовала картины изобилия на пике ужасающего голода и систематически лгала, скрывая террор, пытки и репрессии. О чем именно западные визитеры узнавали или подозревали и почему, несмотря ни на что, многие из них были увлечены великим экспериментом — ответы на эти вопросы составляют важную часть моего анализа. Но также данная книга показывает, что происходившее перед глазами иностранных гостей не сводилось лишь к махинациям с целью их одурачить. Напротив, речь идет об одном из наиболее интенсивных и чреватых последствиями культурных и политико-идеологических контактов между западными странами и другой частью мира в XX веке. Данный процесс особенно интересен потому, что Советская Россия была не далеким и непонятным, а, наоборот, во многих аспектах — весьма знакомым, ближайшим «другим». Советская встреча с Западом стала определяющей для формы, которую принимала советская система, и в то же время контакты с западными интеллектуалами имели исключительное значение для на редкость талантливого и зачастую космополитичного поколения большевиков, советской культурной и политической элиты. Кроме того, западные гости — а это была целая плеяда европейских и американских интеллектуалов и ученых — играли свои собственные, а не навязанные им роли. Некоторые из них были добровольными партнерами, другие действовали под влиянием наивных иллюзий, но ни те, ни другие вовсе не были простофилями. Именно поэтому я предпочитаю детально исследовать различия между моими персонажами, вместо того чтобы продолжать давнюю традицию демонизации либо героизации тех или иных интеллектуалов.

Советский поиск средств влияния и контроля сам по себе может о многом рассказать при рассмотрении в историческом контексте. Склонность большевиков подходить к индивиду с классовой или политической меркой, канонизация ленинизма в понятиях политического маневрирования, практики партии-государства по мобилизации интеллигенции — все это привело к тому, что манипулятивный подход к иностранным гостям обрел особую значимость и в конце концов был доведен до крайности. Конспирологический, манипулятивный язык, популярный внутри большевистской политической культуры, мог, однако, скрывать глубокие процессы, посредством которых мощные попытки СССР повлиять на Запад оборачивались воздействием на формирование самой советской системы.

К примеру, многие гиды с их методами «культпоказа» должны были не только пускать пыль в глаза иностранцам, но и стараться повлиять на них, а то и обратить в большевистскую веру. Они пытались внушить своим подопечным новое воззрение на наследие прошлого и на обещание светлого будущего — воззрение, которое остро необходимо было воспитывать и в советских гражданах. В иных случаях гиды предполагали, что иностранные гости все-таки не могут преодолеть свою буржуазную или интеллигентскую природу — как, впрочем, и многие коммунисты и советские граждане, для которых это также оказалось мучительной задачей^{73}. Более того, принципы марксистско-ленинского классового анализа и политической целесообразности необходимо интерпретировать на фоне широкого и порой весьма противоречивого набора советских чаяний, обращенных к представителям Западной Европы и США и не исключавших на индивидуальном уровне скрытого восхищения.

В конечном счете понимание динамики взаимодействия превосходства и неполноценности напрямую связано с пониманием сталинизма и реакции иностранцев на него. Ленинское изречение о том, что Советскому Союзу надо многому научиться у развитого Запада, было особенно популярно в 1920-х годах, даже в пору безудержного превознесения революционных «достижений»; а 1930-е годы, напротив, невозможно понять без изучения деклараций новой, сталинской эпохи о всестороннем советском превосходстве. С превращением этих заявлений в новую ортодоксию западные гости должны были ощутить на себе их далеко идущие последствия. В данной книге углубленно анализируется весь комплекс превосходства-неполноценности, созданный советскими хозяевами, смотревшими на Запад, и их западными гостями, — феномен, который нес на себе отпечаток тех или иных сделок, заключенных в ходе рекламирования великого эксперимента.

Хотя первые годы после Октябрьской революции стали во многих отношениях основополагающими для советской системы, само новое государство оставалось достаточно изолированным. Вплоть до начала 1920-х годов очень мало людей приезжали из-за границы, а культурные и международные контакты прервались на время мировой войны, которая перешла в ожесточенную Гражданскую^{74}. Однако в определенном смысле именно в период военного коммунизма возникло как двуликий Янус противоречивое отношение к иностранцам и представителям Запада в Советской России; оно отличалось одновременно и эйфорией интернационализма, и враждебной подозрительностью.

Первые этапы большевистского правления, несомненно, выделяются как наиболее интернациональные по своему характеру, когда новые правители России ждали взрыва мировой революции со дня на день. Однако позиция нового режима относительно иностранцев не была последовательной. С одной стороны, заграничные радикалы вроде Джона Рида и Виктора Сержа приветствовались как товарищи, если они прибывали в Советскую Россию в качестве наблюдателей или были готовы присоединиться к делу революции. Также остаться в стране разрешили сочувствующим революции бывшим военнопленным. Предполагалось, что именно класс, а не национальность должен определять советское гражданство, ив 1918 году Совнарком объявил о своем намерении позволить иностранным трудящимся становиться полноправными, натурализованными гражданами нового пролетарского государства. Зарубежные граждане также играли существенную роль на многих фронтах Гражданской войны. С другой стороны, иностранная интервенция, проводившаяся практически по всему периметру контролируемой большевиками территории, подстегнула рост крайней враждебности к внешнему миру и определила стремление любой ценой преодолеть «капиталистическое окружение». Неразрывная идеологическая связь, подкреплявшаяся насилием со стороны государства, была закреплена между внешним буржуазным врагом и внутренними социальными и политическими оппонентами. И те и другие являлись «чуждыми элементами», и в целом «советское правительство по-прежнему относилось к иностранцам весьма подозрительно»^{75}.

Вместе с верой в то, что Октябрь спровоцирует распространение мировой революции в западном направлении, интерес к пролетарскому и нарождавшемуся интернациональному коммунистическому движению перевешивал настороженность по отношению к другим сегментам «буржуазного» общества. Главные инициативы, призванные продемонстрировать триумф социализма, первоначально были рассчитаны на иностранных коммунистов и на собственную, внутреннюю аудиторию. Например, прибытие делегатов на 2-й конгресс Коминтерна было сознательно совмещено с едва ли не наиболее массовым из когда-либо поставленных советских театрализованных действ — грандиозным представлением «Взятие Зимнего дворца» в ноябре 1920 года с участием тысяч актеров и при аудитории, составлявшей не менее четверти тогдашнего населения Петрограда^{76}. Первомай и День Октябрьской революции стали праздниками, специально предназначенными для приема иностранных делегаций и почетных гостей.