Именно дети производили на гостей самое большое впечатление. Профессиональный американский инженер Зара Уиткин посетил в 1932 году одно из дочерних по отношению к Болшевской колонии учреждений — коммуну им. Дзержинского под Харьковом — и увидел там «лучшее современное оборудование» и помещения «в значительно лучшем состоянии, чем многие из фабрик для взрослых рабочих, из тех, что мы уже видели». Но что действительно «сильно взволновало» американских гостей — это настроение и дух детей, поющих советские военные песни. «После импровизированной приветственной концертной программы мальчики и девочки с живыми и счастливыми лицами толпились вокруг нас, задавая бесчисленные вопросы»^{505}. Одно из наиболее устойчивых достижений даже не было очевидным в период существования коммуны: поразительное количество «выпускников» вышли на волю, чтобы занять видные должности педагогов, главных инженеров, директоров фабрик и писателей, из чего следует, что некоторые получили высшее образование. Сопровождавшие иностранцев лица не уставали повторять, что в этих учреждениях не было ни тюремных заборов, ни охранников. Как обнаружила Катриона Келли, среди большого числа советских сиротских приютов и «детских садов нового типа» в 1920-х годах были и такие, в которых действовало «подлинное самоуправление»^{506}. Неужели действительно свобода и доверие, дарованные воспитанникам ОГПУ, сделали то, что Горький назвал чудом?

Только недавно стало возможно сравнить официально опубликованные данные о достижениях в Болшево с материалами, связанными с его внутренней историей. Драгоценные архивные документы и воспоминания были собраны музейными работниками и местными историками-краеведами, которые, в свою очередь, сотрудничали с горсткой бывших коммунаров, сохранявших материалы по истории этого учреждения в течение десятилетий — вплоть до конца советской эпохи^{507}. Из представленных материалов ясно, что руководство коммуны выработало четкую программу, которая действительно доказывала эффективность правильного окружения для перевоспитания, только это было не вполне свободное окружение, созданное для коммуны в теории, а особая форма групповой социализации в ограниченном пространстве.

Болшевская официальная история, написанная одновременно и с целью демонстрации иностранным гостям, и для включения (как мы увидим далее) в советскую культуру, концентрировалась вокруг гуманной социализации через формирование нужной среды: неожиданное доверие, оказываемое коммунарам, добровольный характер членства в коммуне (как и в некоторых показательных тюрьмах, куда водили иностранцев), полное самоуправление самих детей и возвышающая роль труда. Эта версия истории коммуны не была полностью лживой, однако она была неполной. Подобно многим другим партийным ячейкам и органам партийного контроля в 1920-х годах, Болшево вырабатывало эффективные методы самодисциплины и горизонтального взаимного наблюдения, т.е. слежки друг за другом. Ситуация выглядела весьма иронично, при том что покровителем коммуны выступало ОГПУ — средоточие жесткой вертикали надзора и наказания в советском обществе. Эта форма горизонтальной самодисциплины развивалась на уровне рядовых членов «коллектива», который, вслед за каноническими произведениями Макаренко конца 1930-х, стал считаться «основным элементом советского общества»^{508}. Иерархическое устройство Болшевской коммуны в печати не афишировалось (как и та роль, которую играл доход от торговых операций коммуны в социализации детей и которую приписывали исключительно труду). В произведениях Макаренко детские трудовые коммуны 1920-х годов, созданные ВЧК/ОГПУ, продолжали существовать только внутри теории коллектива, в структуре самоопределения советского общества.

Сущность бесспорного успеха Болшевской коммуны состояла в ее исключительном положении и в том, как в ней сочетались вертикальные и горизонтальные меры дисциплинарного воздействия, скрытые от внимательных глаз общественности. Требуются своего рода детективные навыки, для того чтобы систематизировать дисциплинарные методы, практиковавшиеся в Болшево. В коммуне существовало не так много правил, но они были довольно жесткими; чем больше преимуществ давало членство в коммуне, тем суровее было наказание за нарушение действовавшего здесь кодекса. Бывший коммунар М.Ф. Соколов-Овчинников вспоминал в автобиографии, как накануне грозившей ему первой «изоляции» в «концлагере» Погребинский беседовал с ним в тюрьме ГПУ. Если он попадет в Болшево, то должен будет соблюдать пять «заповедей»: не воровать, не пить, не «нюхать» (некоторые бездомные дети нюхали кокаин), не играть в азартные игры и беспрекословно подчиняться общему собранию коллектива. При условии соблюдения этих правил ему обещали, что его криминальное прошлое будет забыто и он получит все гражданские права после «выпуска». Как отметил Гётц Хиллиг, эффективная практика, во-первых, полного разрыва коммунаров с прошлой жизнью, а во-вторых, их участия в труде и учебе не была изобретена Погребинским, но использовалась еще в 1924 году в возглавляемой Мелиховым коммуне им. Розы Люксембург. Тех, кто нарушал правила, иногда «изолировали», иногда отсылали назад в московские тюрьмы или места их прежнего заключения на временное или постоянное содержание^{509}. Угроза лишения прекрасных условий жизни в коммуне являлась для детей, пожалуй, основным стимулом к изменению поведения.

Даже при этих условиях правила не могли быть столь эффективными, если бы они не сочетались с обширной действенной системой социализации (или «перевоспитания»). При попадании в коммуну сразу же устанавливалась другая, горизонтальная иерархия, которая разрушала авторитет «вожаков» уличных банд. С «первых же дней» актив воспитанников, сотрудничавший с начальником и персоналом, по словам Погребинского, создавал «ядро, вокруг которого вертелась вся жизнь коммуны, обрабатывая ребят и выявляя новые силы активу». После значительного расширения коммуны в начале 1930-х годов актив, в который входили также члены комсомола и партии, занял еще более важное положение, а вчерашние коммунары получили административные должности под руководством взрослых. Преображение бывших юных преступников производило глубокое впечатление, но не являлось чем-то сверхъестественным. В первые годы было немало случаев рецидивизма, которые не афишировались. На общих собраниях коммунаров обсуждались преимущественно проблемы преступления и последующего наказания, поскольку кражи и другие нарушения правил коммуны входили в сферу коллективной ответственности, что делало «самоуправление» решающим фактором, о чем иностранцы так никогда и не узнали. Однако с закреплением «единоначалия» в советской промышленности власть директора с 1931 года возросла и во всех коммунах ОГПУ — особенно по мере того, как в повседневной работе педагогов заменяли чекисты^{510}. Быстрое расширение коммуны в начале 1930-х годов, с характерной для периода «великого перелома» акцентировкой в первую очередь на количестве, а не на качестве, приводило к повышенному риску побегов, нехватке продовольствия, слабой дисциплине и нежеланию работать у новоприбывших, а также к столкновениям между активистами и прочими членами коллектива^{511}.

Если на Соловках стали впервые применять практику, которая предусматривала усиление дисциплины в концлагере при помощи привилегированных групп заключенных, то в Болшево, хотя и совершенно другим способом, также пришли к укреплению порядка «снизу». Неудивительно, что Погребинский в нужный момент прибег к «круговой поруке» — традиционному русскому принципу коллективной ответственности, позволявшему во времена крепостного права сравнительно небольшому числу чиновников держать в руках огромную массу крестьян, которых коллективная ответственность заставляла самих находить и выдавать властям нарушителей порядка^{512}. Однако наряду с тем, что дисциплина в Болшево основывалась на групповой ответственности, она была характерно советской, поскольку поддерживалась при помощи актива воспитанников и при строгом допуске до привилегий лишь тех, кто участвовал в процессе перевоспитания, а не оставался в стороне. Тем не менее в самых общих чертах сочетание групповой сплоченности, горизонтального самоконтроля и эффективного поощрения самоперевоспитания могло быть использовано и в учреждениях, не имевших ничего общего с большевизмом, — таких, как американский «Город мальчиков» отца Эдварда Джозефа Фланагана, основанный в революционном 1917 году и строившийся на христианско-демократической философии всеобщей любви^{513}.