В 1947–1951 годах ВОКС принял всего лишь 57 гостей из США, причем многие из них были проверенными попутчиками советского коммунизма, как, например, Поль Робсон, посетивший СССР в 1949 году^{965}.

Жестко навязываемый, хотя и непрочный изоляционизм, ксенофобия и официальный триумфализм позднего сталинизма имели последствия, весьма важные для будущих событий. Циклы открытости и закрытости страны внешнему миру начали чередоваться еще со времен вестернизации императорской России — процесса, глубинно связанного с реформами и контрреформами внутри страны, но теперь они возобновились с особой интенсивностью. Восстановление связей с внешним миром, которое Эренбург впервые нарек «оттепелью», оказалось для СССР подобно разрыву бомбы. Значительный рост туристического и культурного обмена между СССР и западными странами отражал стремление Хрущева укрепить международный статус советского государства посредством стратегии «мирного сосуществования», а также при помощи напористой, освобожденной от прежних ограничений культурной дипломатии^{966}. Это привело к серии судьбоносных моментов во встрече СССР с Западом: к сенсационной выставке работ Пикассо в 1956 году; к необычайному, едва ли планировавшемуся массовому ликованию на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году в Москве; к поразившей многих, но и вызвавшей споры Американской национальной выставке в Сокольниках летом 1959 года^{967}.[82] Самоуверенность эпохи оттепели была не только производной от нового статуса сверхдержавы или импульсивного характера Хрущева, но отчасти, как ни странно, и наследием замкнутости и триумфализма, заложенных в сталинистском комплексе превосходства.

Советская культурная дипломатия с начала 1920-х годов и до эпохи Народного фронта имела в некоторых интересных аспектах больше общего с эпохой хрущевского состязательного «мирного сосуществования» и открытия заново Запада, чем с крайностями сталинского культурного протекционизма после 1937 года. Как в раннем СССР, так и во времена оттепели пробным камнем для культурной дипломатии был приезд иностранных гостей и прием иностранцев в форме прямого культурного взаимодействия, которое было значимо для всех вовлеченных в него участников^{968}. И в стремлении построить социализм, и в попытках изгнать призраки сталинизма общение с иностранными визитерами было неразрывно связано с крупными проблемами советского исторического пути и с поисками собственной, советской модерности. Как до массовых репрессий, так и в послесталинский период амбициозный оптимизм советской стороны относительно своей способности убеждать иностранную аудиторию более или менее удачно гасил противостоящие ему страхи западного влияния и диверсий. Напротив, поздний сталинизм скорее демонстрировал почти беспримесный пессимизм, предвидя только губительные последствия от контактов с внешним миром^{969}. В периоды «строительства социализма» и десталинизации культурная дипломатия широко осуществлялась не только в строго очерченных сферах внешней политики и зарубежной пропаганды, но и за их рамками — как ключевой элемент глубокой трансформации самого СССР. Эти реконфигурации имели неодинаковый масштаб, но и при сталинизме, и в эпоху оттепели позиция в отношении ведущих капиталистических стран стала важнейшей проблемой внутренней политики, культуры и идеологии СССР.

Различия между межвоенным периодом и эпохой холодной войны, бесспорно, были огромными. В первый из этих периодов режим вел массированное, сокрушительное наступление сразу на многих фронтах, подстегивая энтузиазм и развязывая беспрецедентное насилие, с целью слить воедино все устремления к трансформации общества. При Хрущеве была сделана попытка встряхнуть и реформировать сталинизм, в чем-то уже окостеневший к тому времени. В первом случае догнать Запад стало задачей, которую надо было выполнить с применением насилия, будь то физическое насилие или идеологическое, а во втором это было производной от соперничества сверхдержав, что заставляло СССР при Хрущеве вступить в соревнование с капиталистами еще более активно и в целом ряде новых сфер — от массового потребления до создания дальних аванпостов в странах третьего мира.

Симптоматично, что даже в рамках еще одного важнейшего сходства между двумя эпохами обнаруживается решающее различие: после двадцати лет бесконечного декларирования своего превосходства СССР в пору оттепели снова, как и в начале 1930-х годов, вынужден был «догонять и перегонять» Запад, на этот раз воплощенный в консьюмеристской сверхдержаве — США. По словам Д. Петери, сколь бы упорно ни должны были государственные социалистические «дискурсы системной идентичности требовать представления о Западе как конституирующем Ином, размещения его вовне, изображения его прошлым социализма,… Запад был частью самой социалистической системы, он утверждал себя внутри и казался даже находящимся впереди, а вовсе не позади»^{970}. С зарождением нового гражданского движения в конце 1950-х годов, как и с появлением необычайного увлечения Западом в годы после смерти Сталина (в том числе и со стороны реформистски настроенных элит) системный конфликт, заложенный в советской культурной дипломатии и оживлявший ее, стал гораздо более опасной игрой^{971}. Связи культурной дипломатии межвоенного периода и времен холодной войны, а также контуры культурной и идеологической конфронтации коммунистического движения с Западом определенно заслуживают дальнейшего изучения.

Таким образом, интенсивное системное соревнование молодого Советского Союза с Западом — реальное и воображаемое, внутри страны и за рубежом — формировало страну в той же мере, в какой оказывало влияние за ее пределами. Широкое понимание культурной дипломатии, внедренное в СССР в 1920-х, может быть расценено как подчеркнуто современное — особенно в смысле описанного Джеймсом Скоттом (Scott) «высокого модернизма» — по своему охвату и этатизму^{972}. Данные показатели служили одновременно предвестниками и непосредственным началом великого культурного и идеологического противостояния систем в холодной войне[83]. Как охарактеризовал этот позднейший конфликт Дэвид Коут (Caute), «никогда ранее империи не чувствовали столь остро необходимости доказывать свои достоинства, демонстрировать свое духовное превосходство, стоять на высоте прогресса, завоевывать общественную поддержку и восхищение посредством первенства во всем том, что можно назвать Олимпийскими играми в культуре»^{973}.

То, что холодная война велась и в этом измерении, было следствием соперничества сверхдержав в послевоенный период, но само развертывание соперничества отчасти явилось результатом действий, предпринятых советской системой еще в межвоенные десятилетия. Конечно, решающим опытом в данной сфере для США были эксперименты в Латинской Америке и массовая антинацистская пропаганда периода Второй мировой войны^{974}. Однако существует немало свидетельств, подтверждающих, что советский пример и убежденность в том, что коммунисты ушли далеко вперед в культурной дипломатии, способствовали радикальному усилению участия американского государства в формировании зарубежного имиджа страны. Например, закон Смита — Мундта 1947 года, положивший начало государственному вмешательству в культурную дипломатию, был принят лишь после того, как делегация одного из комитетов Конгресса совершила поездку по Восточной и Западной Европе, «сталкиваясь на каждом шагу с кажущимся превосходством советской пропагандистской машины». Призыв законодателей к созданию сильной «информационной программы» для противостояния советской пропаганде предвосхитил мобилизацию различных современных медиа, выставок и программ обмена задолго до культурной экспансии США конца 1950-х годов^{975}.