Внешнее, однако, также влияло на внутреннее: международные программы и практики возвращались бумерангом, оказывая воздействие на внутренние советские дела. Это дает основания, не преувеличивая политическую власть ВОКСа или иных учреждений, изучаемых в этой книге, говорить об определенной важной динамике. Соображения о том, что конкретно внешний мир мог бы увидеть или подумать, влияли (причем не только скрыто, но и явно или еще каким-либо одновременно тонким и грубым образом) на пути строительства социализма во времена как Ленина, так и Сталина гораздо более, чем многие предполагали. Такого рода «отзвуки» — не просто трансферы или формы прямого воздействия, и их нелегко установить эмпирически. И все же данное исследование выявляет солидную степень взаимопроникновения между внешними и внутренними целями в советской политике. Специалисты по истории советского коммунизма предложили немало объяснений истоков советской системы, но не обсуждали того, как пересечение границ (не только в действительности, но и в сознании индивидов) может повести к крутым, неожиданным переменам. Как именно транснациональное взаимодействие могло служить каузальным фактором в развитии советской системы — это важный предмет будущих исследований.
Что практически полностью выпало из гранд-нарративов советской истории, так это не международные отношения per se, а скорее тема «Запад внутри СССР» — то, каким образом важность переубеждения чужаков и значимость западной точки зрения для советского самопостижения повлияли на направление и формы развития советского эксперимента. Если международное измерение советской системы рассматривается не в качестве отдельной сферы, а как центральная компонента советского исторического развития (так же как и пик западного интереса к советскому эксперименту должен считаться одним из ключевых моментов истории XX века), то строительство советского коммунизма не представляется более sui generis или определяемым исключительно изоляционизмом, в том числе и в сталинскую эпоху. Скорее следует говорить о том, что каждая из фаз советской истории была обусловлена взаимодействиями через границы, даже когда советские реакции были защитными, нацеленными на конкуренцию, враждебными или — в пору особенно сильного изоляционизма — скрытыми.
Прямые встречи европейских и американских визитеров с Советским Союзом, организованные институциями советской культурной дипломатии и пропаганды, являлись лишь частью феномена советского внутреннего Запада, но они помогают выявить некоторые из его иногда скрытых очертаний. Например, превознесение культурной «канонической модели», служившей маяком для всех малых форм и жанров данного феномена, считается «определяющей» в культуре сталинизма тенденцией, которая присутствовала уже в начале 1930-х годов{956}. История же посещений страны иностранными гостями показывает, что эту дату необходимо отодвинуть назад по крайней мере на десятилетие. Пропагандирование таких исключительных образцов нового общества в миниатюре (от коммун-колоний до широкого спектра объектов и учреждений, специально созданных как образцовые) началось вскоре после 1917 года и быстро стало важной частью советского «культпоказа», нацеленного прежде всего на иностранных гостей. Далее она переместилась — в гораздо более централизованной и иерархичной форме — в самый центр культуры сталинизма, составные части которой были, в сущности, воображаемыми или вполне осязаемыми экспонатами. Внешнее и внутреннее измерения советской системы оказались тесно взаимосвязаны.
Возможно, самый значительный пример связи внутреннего с внешним в данном исследовании — это методы обучения иностранцев умению видеть позитивные черты советской системы. Культпоказ появился в качестве одного из первых приемов преподания гостям ключевых истин о строящемся великом будущем, и этим он отличался от экспонирования исключительных объектов посреди всеобщей разрухи. Как доказывает настоящая книга, существовали прямые и косвенные связи между культпоказом и подъемом социалистического реализма, ставшего основной эстетической доктриной и ключом к культуре и идеологии сталинской эпохи. Это ни в коем случае не сводит корни идеологии сталинизма к одному культпоказу — в нем самом отразились более общие тенденции. Идеология сталинской эпохи выросла из множества различных источников. Немного упрощая, можно заключить, что подходы, изначально примененные к западным гостям, повлияли на те методы, которые в гораздо больших масштабах применялись к населению Советского Союза.
Наконец, также существовали бреши и разрывы между внутренним и внешним — или, выражаясь иначе, культурная дипломатия всегда была частично изолирована от культурной революции. Советские международные инициативы занимали привилегированное положение среди бурных политико-идеологических кампаний эпохи внутреннего «культурного фронта». Иностранных буржуазных интеллектуалов продолжали очаровывать за рубежом даже тогда, когда отечественная интеллигенция подвергалась жестоким преследованиям, например в начале 1930-х годов. Однако даже в этом случае способы, при помощи которых советская власть взаимодействовала с интеллигенцией, и концептуальные рамки работы с интеллектуалами имели ряд общих черт по обе стороны границы. Так же как иностранные наблюдатели в тот период иногда проявляли недюжинную прозорливость, но чаще прискорбно заблуждались, история советских размышлений об иностранцах и зарубежных странах (в жанрах от референтских справок до отчетов гидов и переводчиков) отразила советские экстраполяции и просчеты. Даже на пике симпатии Запада к сталинизму понимание советской стороной европейского и американского мировоззрений исключительно сквозь призму отношения к СССР или попытки воздействовать на них издалека приводили к разительным ошибкам в выводах.
Изучение встреч европейских и американских гостей в СССР, их впечатлений от пребывания в стране открывает еще более важные феномены политики и интеллектуальной жизни межвоенного периода. Поскольку среди друзей Советского Союза царила самоцензура, надо полагать, что негативные отзывы и сомнения (с привкусом давней традиции суждений о российской неполноценности, отсталости и вообще «восточности») были даже во время наибольшей симпатии к СССР распространены шире, чем представлялось раньше. Привлекательность большевизма и сталинизма для радикальных и фашиствующих правых нередко недооценивается или игнорируется, однако наше исследование на документальном материале свидетельствует об активном взаимодействии левых и правых, которое иногда доходило до обмена визитами, что играло свою роль в переплетении историй коммунизма и фашизма. Время, проведенное в Советском Союзе в 1920-х и 1930-х годах, имело особое значение для интеллектуальной и политической эволюции целого созвездия выдающихся мыслителей и культурных деятелей Запада. Наиболее прославленные из «друзей Советского Союза» попали под мощное влияние советских чиновников и интеллектуалов, которые долгое время посредничали между такими гостями и советской системой. Андре Жид, прибывший в СССР со своей собственной альтернативной свитой, был исключением, подтверждавшим правило. Визиты играли принципиальную роль, удостоверяя статус «друга» для обеих сторон и расширяя сеть советского патроната над дружественно настроенными иностранцами.
Взаимосвязь внутреннего и внешнего в советской истории с самого начала была отмечена сильным и устойчивым противоречием внутри политической культуры, которое прослеживается на всем протяжении нашего исследования, — противоречием между честолюбивыми оптимистическими ожиданиями международной экспансии коммунизма и пессимистическими опасениями, что это будет способствовать инфильтрации враждебных идеологий и прочих влияний. С самого начала большевистская революция утвердила раздвоенное представление о внешнем мире. Надо было одновременно и обращать этот мир в коммунизм, и отгораживаться от него из-за смертельной угрозы «заражения», которую он нес чистому делу революции. С консолидацией ленинской партии-государства и после сталинского обета догнать и перегнать Запад подобное двойственное представление воплотилось в выборе между борьбой за гегемонию и укреплением бдительности.
