У людей, вроде тех пекарей, со слабыми или поверхностными «привязками» к работе, мало «причин», чтобы оставаться «на берегу». Некоторыми материальными «метками» путешествия могли бы стать изменение места работы или повышение заработной платы, но «боковые движения», «ретроспективные потери» и неясность с моделями заработной платы стирают эти «метки» движения вперед. Поэтому ориентировать самого себя в такой ситуации становится все труднее, намного труднее, чем в классовой системе прошлого.
Не то чтобы неравенство и социальные различия исчезли, отнюдь нет. Скорее, это выглядит так, будто вы, приводя себя в движение, как бы вдруг «подвешиваете» собственную реальность; человек не так уж много рассчитывает, рационально выбирает, он просто надеется, что после разрыва с прошлым ему что-нибудь подвернется. В литературе, посвященной проблеме риска, много рассуждений о стратегии и «игровых планах», затратах и доходах, но все это существует в некоем виде эдакого академического мечтания. Риск в реальной жизни имеет более элементарный стимул — страх бездействия. В динамическом обществе пассивные люди исчезают с арены.
Может показаться, что идти на риск было бы много легче, если бы действительно было возможно осуществить мечту академических стратегов — рассчитать будущие приобретения и потери рациональным способом, сделать последствия риска предсказуемыми. Но современный капитализм организовал некоторые виды риска в таком стиле, когда ясность и четкость — уже не вдохновляющие факторы. Новые рыночные условия вынуждают многих принимать на себя весьма основательные риски, хотя при этом «игроки» знают, что вероятность выигрыша мизерна.
Чтобы проиллюстрировать эту идею, я бы хотел поразмыслить над случайным замечанием, которое сделала Роза однажды пополудни, о том, что происходит каждый раз, когда кого-то из «черных пиджаков» выгоняли из рекламного агентства. «К нам, — сказала она, — приходили толпы людей, которые выстраивались в очередь, они стояли даже на улице, сотни резюме, „молодняк“: они умоляли нас дать им только возможность пройти собеседование». Проблема слишком знакомая: существует большой переизбыток квалифицированных молодых работников во многих сферах труда, например, в архитектуре, академической науке, юриспруденции и т. д.
Есть, конечно, веские материальные основания, чтобы получить диплом. Американская статистика (которая является репрезентативной для всех развитых экономик) показывает, что за последнее десятилетие доходы работников с дипломом колледжа стали на 34 % больше, чем доходы работников, имеющих только аттестат средней школы. Таким образом, те, кто получил образование в колледже, изначально зарабатывали больше, увеличивая разрыв между собой и менее образованными сверстниками на 34 % за одно десятилетие. Большинство западных обществ широко открыло двери институтов высшего образования. Установлено, что к 2010 году 41 % людей 25-летнего возраста в Соединенных Штатах Америки будут иметь диплом об окончании четырехлетнего колледжа, 62 % будут иметь, по меньшей мере, диплом об окончании двухлетнего колледжа (предсказывается, что эти же показатели для Британии и Западной Европы будут примерно на 10 % ниже[68].) Тем не менее только одна пятая всех видов занятости на американском рынке труда требует квалификации, соответствующей диплому об окончании колледжа, и процент работ, требующих высокой квалификации, растет слишком медленно. (Посмотрите, пожалуйста, таблицу 9.)
«Излишняя» квалификация является знаком поляризации, которой отмечен новый режим. Экономист Пол Кругман объясняет растущее неравенство, используя понятия ценности технического мастерства: «Мы поднимаем заработную плату квалифицированным работникам, которые производят самолеты и другие высокотехнологичные изделия, и понижаем заработную плату тем, кто неквалифицирован»[69]. С ним, в сущности, согласен один из крупных инвестиционных банкиров и дипломатов Феликс Рохатин, который полагает, что в обществе происходит огромный сдвиг: «Колоссальный трансфер богатства от низкоквалифицированных, принадлежащих к среднему классу, американских рабочих к собственникам капитала и новой технологической аристократии»[70]. Такая технологическая элита, появление которой предвидел социолог Майкл Янг еще 50 лет назад в своем эссе «Меритократия», определяется и удостоверяется формальным образованием[71].
В этих условиях тип экстремального риска обретает форму, при которой множество молодых людей ведут азартную «игру», надеясь, что они попадут в число немногих избранных. Такой риск происходит в ситуации, которую экономисты Роберт Франк и Филип Кук назвали «Победитель забирает весь рынок». В этом конкурентном ландшафте те, кто добивается успеха, сметают все ставки, в то время как массы проигравших вынуждены довольствоваться крохами, которые они делят между собой. Гибкость является ключевым элементом в формировании такого рынка. В отсутствие бюрократической системы, чтобы канализировать приумноженное благосостояние через систему иерархии, «вознаграждения», как бы в силу закона притяжения, притягиваются, попадая к самым сильным; в «потерявшей свои оковы» социальной организации те, кому их положение позволяет схватить все, и хватают все. Гибкость, таким образом, усиливает неравенство в полном соответствии с принципом «Победитель забирает весь рынок»[72].
По мнению этих экономистов, «„барышная“ структура современной экономики привела слишком многих людей к отказу от продуктивных альтернатив в погоне за высокими призами»[73]. Конечно, это хороший отеческий совет — быть реалистичными. Но этот совет имеет привкус суждения, след которого ведет к Адаму Смиту: на такие риски люди часто идут в состоянии неадекватной самооценки. В «Богатстве народов» Смит писал о «чрезмерном самомнении, которое большая часть людей имеет относительно своих способностей… шанс получения выгоды каждым человеком в той или иной мере переоценивается, а шанс потерять большинством людей недооценивается»[74]. В этой связи Франк и Кук в своем недавнем исследовании одного миллиона американских старшеклассников отметили, что 70 % из них думали, что их способности быть лидером — выше средних, и только 2 % полагали, что их способности быть лидером — ниже средних.
Но «чрезмерное самомнение» кажется мне неверным прочтением связи между риском и характером. «Не играть» — значит, заранее считать себя неудачником. Большинство людей, которые вступают на рынки, где «Победитель получает все», знают о вероятности неудачи, но они как бы берут это знание в скобки. Так же, как и с риском, который имеет место в менее определенных условиях, возникшее возбуждение от риска может как бы стереть рациональное знание о вероятности успеха. Но даже если кто-то, вступающий на рынок, где действует принцип «Победитель получает все», и сохраняет ясный взгляд на протяжении всего времени, но при этом ничего не предпринимает — это значит, что он скорее инертный, чем благоразумный.
Эта позиция может быть прослежена в прошлом, где обнаружится в тех ранних прославлениях торговца в политэкономических трудах Смита и Милля. Хотя императив «Иди на риск!» более широко распространен в современной культуре. Риск есть испытание характера: важно предпринять попытку, использовать шанс, даже если вы умом понимаете, что обречены проиграть. Эта позиция подкрепляется распространенным психологическим феноменом.
Если человек столкнулся с чем-то конфликтным, его внимание может быть обращено на эти непосредственные обстоятельства в большей степени, чем на долгосрочную перспективу. Социальная психология называет внимательность, выпестованную таким манером, «когнитивным диссонансом» — это когда конфликтуют системы значений. (Работа по когнитивному диссонансу была проделана с разных позиций Грегори Бейтсоном, Лайонелом Фестинджером и автором этих строк[75].) Так, потребность Розы в получении некоего доказательства, что она делает работу хорошо, хотя корпорация на Парк-Авеню не представляла таких доказательств, является классической формой «когнитивного диссонанса». Вовлеченность в такие конфликты вызывает «фокусное внимание», которое означает просто, что человек выделяет некую проблему, как требующую решения, сосредоточенного внимания именно сейчас.
