Вскоре я и идейно отошел от социализма, когда для меня стало ясно, как продолжает быть ясным и до сих пор, что интегральный социализм, если и осуществим, не принесет счастья человечеству; когда я понял, что принципы индивидуализма и коллективизма хотя и противоречат друг другу, но одинаково ценны, как в общественной и государственной, так и в хозяйственной жизни народов, и отсюда сделал вывод, что основная, хотя и труднейшая, проблема общественной жизни заключается в возможном сочетании этих двух принципов путем постепенных реформ. По отношению к России таковой и представлялась мне задача партии Народной Свободы.

На 17 октября в Москве был созван первый учредительный съезд этой партии, тогда еще не имевшей названия, и я собирался на него ехать. Но принять участие в этом съезде, как мне, так и большинству его провинциальных членов, не удалось из-за начавшейся всеобщей забастовки.

В Симферополе, где я находился в это время, вся жизнь замерла и наполнилась тревогой, усиливавшейся от полного неведения того, что происходило не только в столицах, но и в ближайших городах. Вместо не получавшихся писем и газет ходили слухи, передавались из уст в уста волнующие вести, неведомо кем и как полученные. Каким-то путем дошли до нас слухи об образовавшемся в Петербурге Совете рабочих депутатов. Говорили о том, что он сверг правительство и управляет Россией. Местные власти, тоже не получавшие никаких известий и распоряжений из центра, совершенно растерялись.

Таврическим губернатором в это время был генерал Волков, товарищ Николая II по лейб-гусарскому полку и находившийся в его свите, когда он, наследником, путешествовал по востоку. Это был человек очень порядочный, но слабый и нерешительный. В дни всеобщей забастовки он как-то совсем смяк и предоставил событиям развиваться стихийно. Подчиненные ему исправники, становые и прочие полицейские и административные власти тоже выпустили бразды правления из своих рук.

Между тем с каждым днем нервное настроение во всех слоях общества и народа возрастало. Социал-демократы и эсеры открыто вели агитацию среди крестьян, рабочих и солдат, призывая к вооруженному восстанию. Улицы приняли какой-то особый тревожный вид. Мирные обыватели попрятались, боясь выходить из дому, а разгуливали по ним с мрачным видом с утра до вечера праздные из-за забастовки толпы рабочих. Между 10-м и 16-м октября мне пришлось быть в Ялте на очередном земском собрании. Во время одного из заседаний с улицы к нам ворвалась толпа возбужденных людей, потребовав прекращения сессии земского собрания. Полиция отсутствовала. Гласным пришлось подчиниться, и вместо собрания начался митинг, на котором произносились разные страшные слова.

Впрочем, на следующий день мы возобновили свои занятия, которые больше уже не прерывались.

Бывают в жизни каждого человека дни, которые навсегда запоминаются. Ни время, ни позднейшие переживания не в состоянии изгладить из вашей памяти даже самых мелких подробностей этих памятных дней. Вот так подробно помню я вечер 17-го и весь день 18 октября 1905 года.

17 октября под вечер я вернулся из Ялты в Симферополь. О том, что в Петербурге уже провозглашен манифест, обещавший народу свободу и даровавший конституцию, в Симферополе еще не знали. Бастующий город имел по-прежнему мрачный и тревожный вид. Было холодно и сыро. Вечером был назначен большой митинг в городском саду, куда я отправился в знакомой компании.

Толпа в несколько тысяч человек плотно стояла вокруг открытой сцены летнего театра, откуда ораторы произносили речи. Чтобы не быть опознанными, они прикрывали свои лица шляпами. Речи были самые демагогические. Юный большевик Лобов, сын моего знакомого земского служащего, держа перед лицом белую фуражку, призывал безоружную толпу к вооруженному восстанию. Это был тот самый Лобов, имя которого в 1917 году было обнаружено в списке отборных провокаторов.

Толпа, для которой митинги и демагогические речи были тогда еще в диковину, находилась в возбужденном состоянии, шумела, бурно аплодировала…

— Смотрите, это наверное переодетые жандармы, — шепнул мне на ухо стоявший рядом со мной знакомый.

Я посмотрел в ту сторону, в которую он указывал.

В нескольких шагах от меня, вне митингующей толпы, в темнеющей в вечернем сумраке аллее сада стояли двое. Оба были элегантно одеты в штатское платье, но осанка, жесты и в особенности распущенные усы с подусниками одного из них выдавали в них военных.

Они внимательно наблюдали за сменявшимися на трибуне ораторами, тихо перешептываясь между собой.

Вдруг человек с подусниками обернулся и тихонько свистнул. Из темноты сада послышался ответный резкий свисток, и мимо меня, пригибаясь к земле, пробежали два оборванца. «Бей жидов», — вдруг загорланил один из них во всю глотку. «Бей жидов», — неистовым голосом отозвался другой.

Говоривший оратор осекся на полуслове, а толпа, от неожиданности заколебавшись одну секунду, вдруг в панике хлынула из сада.

Прекратить панику было невозможно. Кто-то с трибуны призывал к спокойствию, но никто уже не слушал оратора. Мужчины и женщины с искаженными страхом лицами бежали к выходу и проталкивались локтями через калитку. Митинг был сорван. Два оборванца обратили в бегство тысячную толпу, только что шумно одобрявшую призыв к вооруженному восстанию…

Я возвращался домой по темным, пустынным улицам Симферополя в самом мрачном настроении духа. Тревожила таинственная загадочность сцены, которую я только что наблюдал на темных дорожках городского сада, а главное, противно было видеть проявление человеческой трусости. И победа революции, уже одержанная в действительности в этот день, казалась мне недостижимой…

Что может быть прекраснее ясных октябрьских дней в Крыму, когда солнце нежит вас ласковой теплотой, краски кажутся особенно яркими, звуки чеканными, а туманные дали становятся близкими и доступными. В такие дни всегда чувствуешь себя бодро и легко.

После длительного ненастья такой день наступил в Симферополе 18 октября 1905 года. С утра весело и ярко светило солнце, и бесконечно мирным казался накануне еще такой мрачный и тревожный Симферополь.

Рано утром пришел ко мне мой знакомый В. В. Келлер, с которым мы вечером в самом угнетенном настроении расстались в городском саду. Я сразу заметил особую торжественность в выражении его лица.

Он протянул мне полоску свежеотпечатанной телеграммы: Манифест 17 октября…

В столицах, где люди, интересовавшиеся политикой, заранее знали о готовившемся манифесте и о том, что происходило в правительственных и придворных сферах, самое опубликование его, вероятно, не произвело такого ошеломляющего впечатления. Но в провинции, лишенной, благодаря забастовке, возможности знать что бы то ни было из того, что делалось в Петербурге, манифест своим неожиданным появлением вызвал прилив бурного воодушевления. Про себя скажу, что ни раньше, ни после ни одно крупное политическое событие не давало мне ощущения такой огромной непосредственной радости.

Инстинктивно я взял шляпу и выбежал на улицу без всякой определенной цели, а просто ощущая потребность разделить свою радость с населением города, в котором жил. Очевидно, те же чувства испытывались множеством людей, весело выходивших из своих домов и направлявшихся в центр города. С некоторыми встречными знакомыми я облобызался. То же, я видел, делали и другие. Весь этот человеческий поток вливался в главную Екатерининскую улицу, по которой уже двигалась наспех организованная социал-демократическая манифестация. Впереди шла с красным флагом высокая, красивая молодая женщина, Е. С. Бобровская, служащая земского статистического бюро. В эту минуту партийные счеты были всеми забыты, и к манифестации, украшавшейся все новыми и новыми ярко-красными знаменами, присоединялись самые мирные обыватели.

Весело двигалась радостная толпа вдоль улицы. Из окон домов и с балконов нам приветливо махали платками и присоединялись к громовому ура, то и дело раскатывавшемуся по толпе. Шествие двигалось без определенной цели. Вдруг какой-то молодой человек в очках неуклюже вскарабкался на телеграфный столб и тонким голосом прокричал: