Я ответил моей экзальтированной родственнице, что в духов не верю, но если купцы им верят и исполнят их приказание, то готов ехать. Однако я объяснил ей, что закупка муки на два миллиона рублей и распределение ее между нуждающимися требуют обширной организации и что мы втроем с таким делом не справимся. Поэтому было решено, что, пока ее муж будет оформлять в Москве дело с получением двух миллионов, я спишусь с петербургскими организациями помощи голодающим, а затем, как только деньги окажутся в нашем распоряжении, поеду в Петербург набирать нам в помощь группу молодежи.

Через несколько дней снова явился ливрейный лакей с вызовом к графине. Она, вся сияющая, протянула мне телеграмму от мужа, в которой я прочел: «Все идет хорошо». — «Эта телеграмма условная, — пояснила графиня, — и означает, что мой муж получил два миллиона».

Само собой разумеется, что на следующее утро я был уже в Москве и первым делом отправился к А. А. Бобринскому. Застал его полуголым, с наслаждением оплескивающим из умывальника свое богатырское тело холодной водой.

— Ну что, — спросил я его, — получили деньги?

Он не сразу ответил, продолжая плескаться и фыркать. Наконец, взяв полотенце, в свою очередь спросил меня:

— Какие деньги?

Я совершенно опешил…

— А купцы, а духи, а два миллиона?

— Вы про это? Тут какое-то недоразумение. Очевидно, жена что-то напутала.

— А ваша телеграмма?

— Я послал телеграмму о своем здоровье, только и всего.

Все это он говорил с таким видом, что я невольно усомнился в его вменяемости. Ведь о миллионах я слышал не только от его жены, но и от него, когда он приезжал в Богородицк из Москвы.

Делать было нечего. Но я настолько свыкся с мыслью о предстоящей мне поездке в самарские голодные места, что уже не мог от нее отказаться и поехал в Петербург собирать деньги. Собрав вместо миллионов 400 рублей, мы с Протопоповым туда и отправились. Потом деньги потекли к нам самотеком.

Месяца через два, когда мы уже жили на хуторе Бобринского в Николаевском уезде Самарской губернии, нас навестил его владелец. Вечером, когда мы улеглись и потушили свет, я вдруг услышал его голос из темноты:

— А знаете, В.А., я все-таки уверен, что два миллиона мы получим, и тогда вы уверуете в спиритизм.

Сумасшедший, решил я, и притворился спящим.

Так до сей поры я и не знаю, что в этой всей истории правда и что — фантазия ненормального человека.

Во всяком случае я рад, что, благодаря духам, я получил много ярких впечатлений, несомненно оказавших влияние на мое понимание русской жизни.

После убогих тульских деревушек с покосившимися грязными избушками самарские деревни меня поразили видом зажиточности и благосостояния. Самарские села и деревни по своей населенности не уступали уездным городам. Иногда с версту и более тянутся широкие деревенские улицы между двух рядов опрятных изб, крытых тесом, с украшенными резьбой большими светлыми окнами. Чисто и опрятно одетые крестьяне выгодно отличались от своих лохматых и грязных тульских земляков, да и держали себя независимее. Видно было, что еще недавно население жило здесь сравнительно хорошо. Но теперь в этих больших, опрятных избах люди страдали от недоедания и его последствий — цинги и куриной слепоты.

Если в средней России была применима кем-то сочиненная тогда крылатая поговорка — «неурожай от Бога, а голод — от царя», то в самарском голоде «царь» был менее повинен и население должно было винить главным образом себя. Действительно, наделы у крестьян были большие, аренда дешевая, земля плодородная. Все зависело от своевременного выпадания дождей. При благоприятной погоде урожаи бывали колоссальные, а при засухе — полные неурожаи. Эта неустойчивость урожаев, при обилии надельных и арендных земель, способствовали развитию пшеничной спекуляции. На посевах пшеницы спекулировали все — помещики, купцы, священники, сельские учителя, писаря и, конечно, все крестьяне. Каждый старался засеять весной возможно большую площадь, рискуя в этой «пшеничной рулетке» последней копейкой, последним зерном. Иногда в какие-нибудь два урожайных года бедняк становился богатым человеком, а один неурожай совершенно разорял вчерашнего богача.

Неурожай 1891 года был полный, семян не собрали. И вот крестьяне, выстроив себе в урожайные годы красивые и просторные избы, обзаведясь 6–8 лошадьми и столькими же коровами, постепенно проедали весь свой инвентарь (лошади продавались по 10–15 рублей за штуку) и во вторую половину зимы стали по-настоящему голодать.

Начав нашу работу с устройства пекарен в ближайших к нашему хутору двух деревнях, мы вскоре, благодаря щедро притекавшим пожертвованиям, значительно расширили свой район, и слава о нас пошла по всему уезду. Эта слава приняла легендарные формы. Крестьяне никак не могли понять, что мы приехали в эти глухие места как частные люди, побуждаемые естественным желанием помочь голодающим, не верили, что живем мы на собственный счет, а хлеб покупаем на деньги, тоже пожертвованные частными людьми. И вот создались всевозможные легенды, объяснявшие наше странное поведение более понятным для примитивной психологии образом.

По наиболее распространенной версии, мой товарищ Протопопов (импонировали золотые пуговицы его студенческого сюртука, блестевшие под распахнутым полушубком) был наследником престола, а я — не то его адъютантом, не то великим князем. Местный земский начальник рассказывал мне, как один из старшин его участка явился к нему с письменным рапортом, начинавшимся словами: «Неизвестная личность, именующая себя Протопоповым, ночевала у меня в волостном правлении…» Подавая этот рапорт, старшина добавил:

— Позвольте доложить вашему высокородию, что, служа в гвардии, я много видел высочайших особ, и между ними наследника цесаревича Николая Александровича. Так поверьте мне, что господин Протопопов — не кто иной как его высочество и есть…

Крестьян совсем не удивляло, что наследник живет на скромном хуторе, ночует там на сеновале, сам составляет списки нуждающихся, отвешивает хлеб и т. д. Они были убеждены, что такая простота жизни не больше, как маскарад, предпринятый царскими особами для лучшего проникновения в народную жизнь и народные нужды. Большею частью они пытались вывести нас на чистую воду всякими хитроумными разговорами, но иногда проявляли свою веру в наше царское происхождение совершенно откровенно.

Однажды, проезжая по степи, я увидел издали двух баб, бегущих мне наперерез и машущих мне, чтобы я остановился. Подойдя, они стали на колени и стали причитать:

— Мы к вашей милости… Вдовые мы, с малыми детками, сами знаете, как нынче кормиться… А обчество нам в казенном пособии отказало. Ходили к земскому — говорит, что ничего сделать не может… А тут видим — вы едете, решили вас просить: окажите божескую милость, прикажите, чтобы нам с детками хоть просца выдали…

Я объяснил бабам, что, не будучи начальством, никому ничего приказать не могу. Бабы встали с колен, хитро на меня посмотрели, и одна из них, более молодая и бойкая, ответила:

— Как это не можете. Вы все можете… Бают, царской крови будете…

Другой раз я оказался в еще более глупом положении: как-то я отправился верхом за сорок верст, в большое село Богородское для раздачи пожертвованной нам американцами муки. Остановился в волостном правлении и попросил поставить самовар. Мой приезд, конечно, заметили, и через пять минут явился ко мне волостной старшина, вытянулся в струнку и произнес, запинаясь:

— Ваше… Ваше… Извините, не знаю, как величать вас прикажете?

— Никак величать не нужно. Садитесь, будем чай пить.

Старшина неловко сел на кончик стула, от волнения обжигался горячим чаем и все время посматривал в окно. Выпив стакан, встал, поблагодарил, поклонился в пояс и вышел.

Вдруг я услышал гул голосов, посмотрел в окно и увидел, что со всех концов огромного села на площадь перед волостным правлением стекается народ.

Снова вошел старшина:

— Ваше вел… Ваше… ство, народ вас видеть желает.