Эта карандашная приписка оказалась действительнее собственноручной резолюции диктатора, и земские собрания так и не были восстановлены.

До прибытия Кривошеина в Крым курс внутренней политики Врангеля еще не установился. Врангель составил временное управление из небольшого числа лиц. Под началом губернатора Перлика, назначенного еще Деникиным, были объединены ведомства внутренних дел, земледелия, торговли и путей сообщения, М. В. Бернацкий продолжал управлять финансами, Струве — иностранными делами, а во главе юстиции был поставлен Н. Н. Таганцев. Эти лица вместе с военным министром Вязмитиновым составляли при генерале Врангеле Совет вроде бывшего при Деникине Особого совещания. Но П. Б. Струве находился большую часть времени за границей, а из остальных членов Совета не было никого, кто бы импонировал Врангелю. По-видимому, этот пробел восполнялся закулисным влиянием отдельных лиц, главным образом Глинки. Сам Врангель, к которому мне часто приходилось обращаться по разным делам, по-прежнему всем интересовался, но, по горло занятый военными делами, в большинстве случаев уклонялся от решений по делам внутреннего управления, говоря: «Подождите немного, приедет Кривошеин, которому я доверил все внутренние дела. С ним обсудите все вопросы». И вот наконец Кривошеин приехал.

Хорошо помню свой первый разговор с ним.

— П. Б. Струве, — начал разговор Кривошеин, — указал мне на вас и на В. С. Налбандова как на двух представителей местной общественности, от которых я могу ожидать полезных советов в деле управления краем, и рекомендовал считаться с вашим мнением. Надеюсь, что вы не откажете мне в такой помощи.

— Видите ли, А.В., — ответил я, — я охотно готов служить вам тем или иным советом, но боюсь, что они окажутся диаметрально противоположными советам другого рекомендованного вам П.Б. советчика.

— Тем лучше, — сказал Кривошеин с легкой улыбкой на холодном, красивом лице, — от столкновения противоположных мнений рождается истина.

Через несколько дней после этого разговора Налбандов был назначен министром торговли и, как местный человек, несомненно оказывал влияние на политику Кривошеина, с моими же советами довольно мало считались.

Приезжая в Севастополь, я всегда заходил в «большой дворец», в котором поселился Кривошеин. Он принимал меня вне очереди, весьма любезно и внимательно меня выслушивая. Врангель тоже просил меня всегда навешать его, когда я бываю в Севастополе, говоря, что очень ценит мое мнение. Но я понимал, что я им нужен лишь как «представитель общественности», по существу жалкой и бессильной, но выгодно украшающей диктатора перед союзниками.

По существу же я чувствовал, что между мной и ими — стена, что нам внутренне друг друга не понять, что мы люди разных психологий. Но я сознательно мирился со своей неблагодарной ролью, ибо шла война, а на войне, не поддерживая одной стороны, помогаешь другой.

Мне много приходилось слышать плохого об А. В. Кривошеине. Должен, однако, сказать, что, относясь отрицательно к его политике, я все же сохранил о нем впечатление как о человеке, искренне и горячо любящем свою родину. Несомненно также, что это был человек очень умный, лучше многих понимавший всю глубину происходивших в русской жизни изменений и ясно представлявший себе, что возврата к прошлому нет. Но он все-таки был плоть от плоти бюрократии старого режима. Головой он понимал, что нужны новые методы управления в смысле приближения власти к населению, упрощения административного аппарата, расширения прав самоуправлений и т. п., но долгая бюрократическая служба создала в нем известные привычки, навыки, а главное — связи с определенным кругом людей.

И Врангель, и Кривошеин обладали запасом здорового оппортунизма, необходимого в их положении, имели много жизненной интуиции, но в основах своей психологии первый все-таки оставался ротмистром Конногвардейского ее величества полка, а второй — тайным советником и министром большой самодержавной России.

Кривошеин на словах неоднократно высказывался против «большого» правительства для маленького Крыма, а между тем в Севастополе опять создались министерства с отделами, отделениями и пр. В Симферополе был губернатор, вице-губернатор, управляющий государственными имуществами, казенная и контрольная палаты, словом, полный бюрократический аппарат, некогда управлявший целой губернией. А теперь, чтобы управлять половиной губернии, все эти местные ведомства были возглавлены центральными министерствами в Севастополе, в которых количество чиновников было больше, чем в Симферополе. Работы у этих чиновников было немало, но большая ее часть заключалась в переписке с подчиненными им губернскими учреждениями. Это уродливое двухэтажное управление половиной губернии обходилось крайне дорого. Колоссальные средства продолжали тратиться и на заграничные дипломатические учреждения, в которых сохранялись прежние штаты служащих, получавших большие жалованья. Такие расходы ускоряли падение курса рубля. Кроме того, нужды центральных и заграничных учреждений удовлетворялись в первую очередь, а учреждения местные, связанные с насущными нуждами населения, чахли, получая ничтожные ассигнования.

Периодически собирались в Симферополе съезды представителей земских управ и городских голов, на которых мы устанавливали наши потребности, а затем посылали делегатов в Севастополь для выпрашивания денег. Обыкновенно в такие поездки со мной отправлялся товарищ симферопольского городского головы Н. С. Арбузов.

Так как поезда ходили нерегулярно и были до отказа набиты пассажирами, то мы предпочитали ездить на лошадях, что выходило скорее и было удобнее. На севастопольском шоссе в это время происходили постоянные грабежи, но нам посчастливилось ни разу не быть ограбленными, хотя возвращались мы с миллионами казенных денег. От этих поездок у меня остались приятные и даже поэтические воспоминания.

Выезжали мы обыкновенно, чтобы ночевать в Бахчисарае. Странное и какое-то волшебное впечатление производил на меня этот удивительный город. Благодаря тому, что он расположен не на самом шоссе, а верстах в полутора, в расщелине скал, совершенно его закрывавших, он не подвергся разгрому и разрушению во время революции и гражданской войны.

По выбитому, грязному шоссе между Симферополем и Севастополем много раз проходили красные и белые войска, но, мало знакомые с местностью, они как-то всегда миновали спрятавшийся в скалах Бахчисарай. И он сохранился такой же тихий и мирный, как был до революции. И жизнь в нем текла так же, как десять, пятнадцать и сто лет тому назад. Те же ремесленники, работающие в открытых лавках на глазах у прохожих, мясники, режущие баранов, булочники, катающие тесто для бубликов, правда, продававшихся уже не за несколько копеек, а за несколько сот рублей…

И самый дворец, в котором мы ночевали, в полном порядке. Так же журчит фонтан под сенью пирамидальных тополей, тот же старый смотритель, который много лет подряд показывал туристам дворец бывших крымских ханов…

А утром, на заре, я просыпался от заунывного крика муэдзина, призывавшего правоверных к молитве с высоты соседнего минарета. И тихо, задумчиво шли мимо моего окна в мечеть солидные татары в белых и зеленых чалмах и в барашковых шапках.

Каждый раз я зачаровывался этой сказкой наяву, сказкой, которую, может быть, на всем протяжении огромной России мог рассказывать один только маленький Бахчисарай. И так хотелось продлить эту сказку, оторвавшись от страшной были нашего существования…

Рано утром, умывшись в холодной струе Бахчисарайского фонтана и напившись чаю с чудным липовым медом с пасеки смотрителя, мы снова отправлялись в путь по кривым улицам Бахчисарая, мимо мирных лавок и базаров со всякой снедью, и снова выезжали на грязное шоссе, где на автомобилях, обгоняя нас и обдавая грязью, неслись спекулянты с жирными бритыми лицами, где какие-то военные люди в кожаных куртках, с револьверами за поясами требовали предъявления паспортов, а встречные пассажиры на извозчиках, ради безопасности ездивших целыми вереницами, со страхом передавали сведения об очередном грабеже «зеленых».