Через полтора месяца мне снова пришлось по земским делам побывать в Киеве. За это время в составе гетманского правительства произошли кое-какие перемены, и пост министра внутренних дел занимал уже не старый земец Лизогуб, а известный московский адвокат И. А. Кистяковский. Политика украинского правительства стала откровенно реакционной. Если первое время реакция имела преимущественно стихийный характер и проявлялась главным образом в провинции, вопреки намерениям правительства, тщетно писавшего местным властям сдерживающие циркуляры, то теперь реакционный курс был уже признан наверху. Кистяковский, как передавали, хвастливо называл себя последователем Плеве, а отряды немецких и австрийских войск то и дело ходили на усмирение деревенских бунтов, предавая огню и разрушению восставшие села и деревни.

Вместе с тем определеннее становилась и национальная политика гетманского правительства, которое все решительнее укреплялось в украинском национализме, стараясь этим искупить свою реакционность в глазах украинской национальной демократии.

Война с Крымом велась энергичнее, чем прежде. Украинское правительство придумывало все новые и новые меры для экономической его изоляции. В частности, на интересах таврического губернского земства тяжело отражалось запрещение казначействам северных уездов Таврии оплачивать ассигновки губернской управы. А как раз в это время туда стали притекать земские налоги и накопились значительные суммы, принадлежащие губернскому земству.

Я пошел к Кистяковскому, чтобы выяснить еще раз вопрос о взаимоотношениях моего странного междугосударственного учреждения с украинским правительством.

И вот между мной и Кистяковским произошел курьезный разговор, которого, к сожалению, я тогда не записал и должен передавать по памяти.

Кистяковский сидел, небрежно развалившись в кресле, перед своим письменным столом и говорил со мной свысока, надменным тоном, в котором, однако, было больше адвокатской развязной хлесткости, чем министерской солидности. Он стал упрекать меня в том, что Крым не желает капитулировать перед Украиной: «Я знаю, что вы там с вашим третьим элементом все мутите. Перейдите на нашу сторону, поддержите нас, и тогда мы дадим вам средства для украинской пропаганды и спасем ваши учреждения от гибели».

В первый раз в моей жизни меня так цинично хотели купить.

Стараясь сохранить спокойствие, я ответил, что украинской агитацией заниматься не имею желания, но считаю, что всякое порядочное правительство обязано спасти от гибели земские учреждения, хотя бы во главе их стояли люди, не разделяющие его политических мнений. Что же касается спора между крымским и украинским правительствами, то я отношусь к нему равнодушно, ибо считаю их учреждениями временными, которые исчезнут с появлением всероссийской власти. Однако мне, как русскому гражданину, эта никому ненужная борьба между двумя частями России, борьба, от которой страдает население, представляется величайшей нелепостью.

Кистяковский счел необходимым поддержать престиж украинской государственности и тем же небрежно-развязным тоном ответил, что я напрасно смотрю на украинское государство как на временное образование. Пропадет ли Россия или нет — ему неизвестно, но он вполне уверен, что Украина будет существовать как самостоятельное государство. «А Крым будет присоединен к Украине, — закончил он свою речь, — хотите вы того или не хотите. Если вы не сдадитесь миром, то мы вас завоюем, если же вы и тогда будете сопротивляться, то мы вас повесим».

На «милую шутку» украинского Плеве мне оставалось только ответить в том же шуточном тоне: «Я все-таки не сомневаюсь, что дни вашей Украины сочтены, а кто кого повесит — мы еще посмотрим». Таким милым обменом мнений закончился разговор министра с председателем управы.

Мы оба ошиблись: через два года оба мы, никем не повешенные, оказались в эмиграции, а Крым и Украина, не слившись до сих пор, входят в состав СССР, сохраняя весьма призрачное автономное устройство.

Подчиненные министра оказались сговорчивее. В департаменте «самовредования» согласились на такой компромисс: губернская управа должна избрать одного из своих членов заведующим делами уездов, лежащих на территории Украины, а украинское правительство распорядится, чтобы казначейства оплачивали ассигновки за его подписью. Я был вполне удовлетворен таким чисто канцелярским выходом из сложного положения, и по моем возвращении в Симферополь член управы П. С. Бобровский был избран нами заведующим украинскими уездами.

Когда на пути в Крым я проезжал ночью станцию Синельникове, я обратил внимание на царившее там волнение. Станционные служащие, ожидающие поездов пассажиры и немецкие солдаты толпились на платформе и что-то горячо обсуждали. На мой вопрос — что случилось, мне ответили, что перед приходом нашего поезда в Синельниково вернулся отряд немецких войск, посланный на усмирение крестьянского восстания. Он был обращен повстанцами в бегство, оставив в их руках орудие и пулеметы. Тут впервые я услышал имя главы повстанцев — Махно, ставшее скоро общеизвестным.

Упоминая о крымско-украинских отношениях, не могу не рассказать курьезного эпизода об одной «экспроприации», в которой я участвовал.

Во время войны в Симферополе, как и в других губернских городах России, был учрежден земско-городской комитет по снабжению армии, «Земгор», как он для краткости назывался. В состав Земгора ex officio входили члены губернской земской управы, а ее председатель был и председателем Земгора.

Когда я вступил в должность председателя управы, у Земгора в разных уездах оставалось еще довольно много не ликвидированного имущества, преимущественно в виде обозных фур и разных заготовленных для них частей. Земгор постепенно ликвидировал это имущество через уполномоченных им лиц.

Получались довольно крупные суммы, которые хранились на счетах губернского земства в виде особого капитала, служившего нам фондом для позаимствований. Без позаимствований из земгорского капитала губернское земство в этот период совершенно не могло существовать. Большая часть ликвидируемого имущества Земгора находилась в Мелитопольском уезде, т. е. на территории Украины, и оттуда притекали в кассу губернского земства весьма значительные средства.

Долго украинское правительство не знало о существовании этого имущества. Когда же узнало, то решило им завладеть. В Мелитополь был командирован из Киева правительственный уполномоченный для принятия имущества и капиталов Земгора.

Получив об этом уведомление от своего уполномоченного, мы решили вывезти из Мелитополя хотя бы всю кассовую наличность Земгора и поручили это дело члену управы Бобровскому, который успел прибыть в Мелитополь раньше киевского чиновника и получить деньги. Но предстояло еще перевезти захваченную сумму через крымско-украинскую границу, на которой багаж пассажиров подвергался тщательному осмотру, а деньги конфисковывались.

Бобровскому пришлось обмотать свое туловище, руки и ноги лентами керенок и в таком виде, с риском быть арестованным в качестве казнокрада, отправиться в путь.

С большой радостью встретили мы нашего товарища, благополучно вернувшегося из опасной экспедиции, и разматывали накрученные на него керенки. Ведь благодаря успешно совершенной им экспроприации украинской казны учреждения губернского земства могли просуществовать лишних недели две…

В начале сентября 1918 года происходило чрезвычайное губернское земское собрание, на котором гласные крымских уездов, выделившись в особое совещание, вынесли резолюцию с порицанием правительства Сулькевича, в которой заявили о своей готовности взять на себя формирование местной власти. Резолюция эта не была прямо адресована германскому командованию, с которым мы не хотели по своей инициативе вступать в переговоры, но, конечно, была составлена для него, ибо только немцы могли заменить одно правительство другим.

Вскоре после этого выступления земцев произошел эпизод, повлекший за собой частичные перемены в составе правительства и в еще большей степени обостривший вражду к нему общественных кругов Крыма. Эпизод этот заключался в следующем.