И невольно в душу закрались тревожные предчувствия…
Теперь мне неприятно описывать эту сцену после страшной трагедии царской семьи. Допускаю, что и тогда я несправедливо оценивал то, что происходило перед моими глазами. Но хорошо помню эту сцену и свое от нее впечатление. А в данном случае важно зарегистрировать не предполагаемые чувства царя, а ощущение толпы его подданных, через два с половиной года принявших участие в стихийном движении революции.
С этого дня наша жизнь коренным образом изменилась. Я не имею в виду материальной ее стороны, которая менялась постепенно и малозаметно. Коренное изменение произошло в нашей психологии. Война заполнила собой все наши интересы и помыслы, у одних — бескорыстные, у других — корыстные. Началась жизнь, полная эмоций и нервного возбуждения, приливов и отливов энергии, жизнь среди моря крови и страданий… Несколько лет войны и революции притупили нашу нервную восприимчивость, и только благодаря этому мы были в силах пережить то, что пережили.
В мою задачу автобиографа не входит описание всех последующих и общеизвестных исторических событий. Я буду их касаться постольку, поскольку сам был их непосредственным свидетелем и участником, да и то только тех, которые ярко сохранились в моей памяти.
Хорошо помню, как энтузиазм первого дня войны сменился в Петербурге на несколько дней паническим настроением. Англия еще не вступила в войну, а потому все ждали, что немецкий флот появится перед Кронштадтом. Обычная учебная стрельба наших судов принималась за бомбардировку кронштадтской крепости. «Слышите, слышите, — говорили взволнованные петербуржцы друг другу, — это наверное стреляют немцы. Через два дня они займут Петербург»…
Не мудрено, что объявление Англией войны Германии было дпя петербуржцев вдвойне радостным событием, ибо гарантировало им личную безопасность.
В общем, если не считать этого двухдневного периода малодушия, настроение у всех было бодрое. Все были уверены в победе союзников.
Исключительно бодрое настроение господствовало и среди членов ЦК кадетской партии. Вопрос о тактике почти не обсуждался. Все понимали, что борьба с правительством должна быть приостановлена на время войны и должна смениться полным ему содействием со стороны общественности. Несмотря на отрицательное отношение к власти, мы надеялись, что и она в этих трудных обстоятельствах будет искать опоры и содействия в обществе и народе. В том, что немцы будут побеждены соединенными силами русских, французов и англичан, почти никто не сомневался. Исключение среди нас составлял Ф. И. Родичев. Он мрачно предсказывал поражение, утверждая, что такое правительство, каким было правительство Николая II, не может победить врага. Другие члены ЦК смеялись над мрачными предсказаниями Родичева, в шутку называя его Кассандрой, и никто не понимал, как он был проницателен. Как теперь известно, в России были еще два человека, с начала войны уверенные в грядущем поражении русских армий — граф Витте и П. Н. Дурново. У них, впрочем, как у бывших министров, было больше реальных оснований для такого предвидения, чем у Родичева.
Подъем патриотических чувств, охвативших в начале войны все слои населения, особенно был заметен в кругах русской интеллигенции. Гимназисты и студенты бросали свою учебу и либо поступали в юнкерские училища, откуда через полгода выпускались офицерами, либо прямо ехали на войну добровольцами в качестве нижних чинов. Ехали добровольцами и более зрелые люди. Помню приват-доцента Рыбакова, сотрудника «Русской Мысли». Я встречал его у П. Б. Струве. Человек широко образованный и талантливый, он вместе с тем был чрезвычайно скромен и застенчив. Мне он был как-то особенно симпатичен, хотя почти всегда молчал. С первых же дней войны он перестал показываться на журфиксах у Струве, и мне сказали, что он уехал на войну. А через месяц я был на панихиде по нем. Одним из первых добровольцев был также сын П. Н. Милюкова — юноша, только что окончивший гимназию. И он тоже был убит в Галиции в первом сражении, в котором участвовал.
Да и люди моего возраста ощущали потребность как-то влить свои силы в общее дело войны. Одни ехали на фронт с отрядами земских и городских союзов, другие принялись энергично работать в тылу по санитарной части или по снабжению армии. С первых дней войны и мне не сиделось в Петербурге. Будучи отцом многочисленного семейства, я, конечно, не мог отправиться на фронт солдатом-добровольцем, но искал какой-нибудь возможности работать на войну в тылу или на фронте. Несмотря на свой солидный возраст (мне было 45 лет), я еще не утратил некоторой романтичности чувств, а потому предпочитал работать на месте военных действий. Осенью 1914 года такой случай представился. Секретарь кадетской фракции Государственной Думы А. М. Колюбакин, бывший строевой офицер, считал своим профессиональным и нравственным долгом поступить в действующую армию. Его, однако, не мобилизовали. Наведя справки в военном министерстве, он узнал, что состоит в списке неблагонадежных офицеров запаса, которых военное начальство, опасаясь их вредного влияния в армии, решило не мобилизовать. Тогда Колюбакин подал прошение на высочайшее имя с просьбой разрешить ему исполнить свой долг гражданина и офицера. Ответа долго не получалось. В это время петербургская городская Дума приступила к формированию на свои средства передового врачебно-санитарного отряда и предложила А. М. Колюбакину поехать с ним на фронт в качестве уполномоченного. А.М., отчаявшись в благоприятном разрешении своей просьбы, согласился. Но не успел он приступить к формированию отряда, как получил уведомление, что его ходатайство удовлетворено и что он зачислен офицером в один из сибирских полков. А на освободившееся место уполномоченного петроградского санитарного отряда городская Дума выбрала меня.
В тусклый октябрьский день я провожал А. М. Колюбакина на Варшавском вокзале. Странно было видеть его долговязую фигуру в военной шинели и в большой, нахлобученной на затылок барашковой папахе. Я знал его еще со времени земских съездов как лидера крайнего левого их течения и страстного патетического оратора, привык слушать его резкие суждения на заседаниях кадетской фракции и центрального комитета. И вдруг он офицер, и притом офицер, полный воинского духа. Несмотря на то, что провожали его жена и дети, он имел не только бодрый, но и счастливый вид. Мы облобызались, поезд тронулся, и, смотря ему вслед, я долго видел улыбающееся лицо и руку, размахивающую папахой. А через три месяца мне пришлось в маленькой польской деревушке грузить вырытый из земли гроб с замерзшим трупом А.М. на автомобиль нашего отряда. Полковой священник наскоро служил панихиду под грохот разрывавшихся поблизости немецких снарядов…
Мой санитарный отряд был третьим по счету отрядом Союза городов, отправлявшимся на фронт. Во главе первого отряда города Москвы поехал кн. Павел Долгоруков, во главе второго — Сибирского — Н. В. Некрасов. Оба они формировались в Москве, а мой отряд — в Петербурге. Земский Союз приступил к формированию отрядов раньше Союза городов, и в ноябре 2–3 из них уже работали на фронте. Таким образом, из отрядов двух общественных организаций мой был пятым или шестым. Когда в начале ноября я приступил к образованию своего отряда, у двух Союзов не было еще боевого опыта. Уполномоченные Союзов ездили в Галицию на театр военных действий, чтобы изучить на месте постановку санитарного дела. На основании своих наблюдений они составили схему конструкции передовых санитарных отрядов, которой и нам предложили руководствоваться. В основание этой схемы было положено совершенно правильное утверждение, что военно-санитарная часть поставлена в армии отвратительно. Лазареты и госпиталя плохие, эвакуация — ниже всякой критики, в санитары назначаются худшие солдаты, которые иногда грабят раненых, а подчас и добивают их с целью грабежа и т. д. Но из этих фактов делался вывод если не неправильный, то во всяком случае непрактичный, а именно, что общественные организации должны действовать самостоятельно, образовав независимую сеть санитарных учреждений.
