Вечером произошло бурное заседание нашей фракции. В положении о Государственной Думе не было предусмотрено ее права обращаться непосредственно к населению, и было совершенно очевидно, что правительство опубликовало этот чудовищный с точки зрения конституционного права документ с провокационной целью — вызвать со стороны Думы как раз те действия, к которым призывал ее Кузьмин-Караваев, и создать таким образом повод для ее роспуска. Наши лидеры убеждали нас не поддаваться провокации и отклонить предложение Кузьмина-Караваева. Мы все понимали логичность их точки зрения, но, с другой стороны, оставить без ответа эту циничную провокацию казалось нам невозможным. А кроме того, было очевидно, что если правительство решило разогнать Думу (а это не подлежало сомнению), то оно не сегодня, так завтра найдет для этого другой подходящий повод. В конце концов согласились на компромиссе: голосовать за предложение Кузьмина-Караваева, но формулировать протест Думы так, чтобы придать ему характер не обращения к населению, а формулы перехода к очередным делам.

На следующий день нашему лидеру, Петрункевичу, пришлось взять на себя неблагодарную задачу провести в Думе соответствующее решение. Это была самая неудачная речь красноречивого Петрункевича. Он весь кипел негодованием, а должен был не только сдерживать себя, но и других призывать к выдержке и умеренности.

Трудовики и социал-демократы с яростью набросились на кадетов, капитулирующих перед правительством, и наотрез отказались голосовать за их формулу перехода к очередным делам. Против нее, с другой точки зрения, высказались октябристы и польское Коло. Большинства не получалось. Для Думы создавалось унизительное положение: она могла бы игнорировать правительственное сообщение, сделав вид, что считает ниже своего достоинства опровергать его. Она, однако, этого не сделала и поставила на повестку вопрос об опровержении. И вдруг оказалось, что ответить правительству она не может… Все понимали, что в таком положении оставаться нельзя. И вот начались межфракционные переговоры о компромиссе. Собирались фракционные заседания, совещания представителей фракционных бюро и т. д. Спорили, волновались, суетились… Наконец наскоро составили какой-то документ промежуточного характера, не удовлетворявший ни ту, ни другую сторону, но все же, при тенденциозном толковании, дающий возможность правительству признать его незаконным актом со стороны Думы.

После принятия этой компромиссной формулы кадеты чувствовали себя отвратительно: скомпрометировали себя своими колебаниями в общественном мнении, а Думы не спасли…

8-го июля было воскресенье. Я сидел дома за утренним кофе, когда ко мне неожиданно пришел бывший статистик таврического земства Неручев, на два года сосланный в Вологодскую губернию за революционную деятельность и принадлежность к партии с.-р.

— Вы откуда?

— Прямо из ссылки. Бежал.

Я в недоумении посмотрел на него.

— Что же вас побудило бежать? Когда люди бегут с каторги или с поселения в Сибири — это мне понятно. Но бежать из Вологодской губернии за год до окончания срока ссылки — совершенная бессмыслица! Может быть вы рассчитываете на Думу и на амнистию? Так позвольте мне, как члену Думы, вас заверить, что на амнистию нет никакой надежды, а Дума вот-вот будет разогнана. Мой совет вам — сейчас же возвращаться в ссылку, пока не поздно.

Неручев, слушая мою речь, снисходительно улыбался, а затем заявил мне, что никаких расчетов на Думу не имеет, а рассчитывает на новую вспышку революции, для участия в которой и бежал из ссылки. Начался спор между нами о возможности и желательности революции, который был прерван появлением моего товарища по первой Думе С. С. Крыма.

Крым имел очень взволнованный вид. Он рассказал мне, что пошел утром в Таврический дворец за забытым накануне портфелем, но дворец оказался оцепленным солдатами и в него не впускали. Тут только он заметил висевший на стене плакат о роспуске Думы. Читавший его прохожий, с виду рабочий, обернулся и сказал Крыму: «Вот это хорошо, Думу-то разогнали! Теперь нам дадут Учредительное собрание».

Вероятно, так относились к Думе многие из рабочих Петербурга. На рабочих митингах левые ораторы всячески поносили «буржуазную Думу», противопоставляя ей «Учредительное собрание», и рабочие ждали, что кто-то его «даст»…

Неручев не почувствовал в словах этого рабочего присущего им пассивного настроения и очень им обрадовался:

— Ну вот, я же вам говорил. Революция снова начинается…

Я жил почти рядом с помещением «кадетского клуба», где всегда можно было застать нескольких товарищей по фракции, а потому, прежде чем ехать к Набокову за инструкциями, мы с Крымом решили зайти туда, чтобы узнать более подробно о роспуске.

В клубе уже собралось человек тридцать. Когда я вошел в зал наших фракционных заседаний, то увидел их всех, толпившихся вокруг члена ЦК П. Б. Струве, который стоял на стуле и возбужденно рассказывал о событии. Свою речь он закончил сообщением, что ЦК предлагает всем депутатам сегодня же ехать в Выборг, где мы сможем свободно рассуждать о том, как реагировать на роспуск Думы.

Это предложение было неожиданно для всех присутствовавших, и со стороны некоторых (в том числе и с моей) вызвало резкие возражения. Отъезд депутатов из Петербурга в такой момент мне представлялся до известной степени подчинением указу о роспуске, а отъезд в Финляндию, почти за границу, — дезертирством с ответственного поста и уклонением от открытой борьбы, которая одна достойна избранников народа.

Все подобные возражения в довольно сумбурной форме раздавались из толпы, окружавшей Струве, а он, перекрикивая нас, вопил:

— Поймите, что, если Дума останется в Петербурге, начнется кровопролитие… Мы не можем допустить кровопролития… Менять решения ЦК нельзя… Будет дезорганизация… Левые согласились уже ехать в Выборг…

Струве слез со стула и направился к выходу. Мы шли за ним, продолжая спорить, а он, отмахиваясь руками, весь красный от волнения, кричал на ходу: «В Выборг, в Выборг!»

Делать было нечего. Оставалось только подчиниться решению ЦК.

В 5 часов дня я сел в поезд, отправлявшийся в Выборг. Значительная часть депутатов отбыла в Выборг с более ранними поездами, но и наш поезд был переполнен знакомыми лицами. Ехали депутаты, журналисты, члены партийных центральных комитетов, и просто частные лица, близкие к думским кругам. В общих вагонах, в купе, в коридорах и на внешних площадках шли оживленные разговоры. Люди более левых настроений приветствовали кадетов, решившихся на такой «революционный» шаг, как поездка всей Думой в Выборг. Наши юристы возражали им, доказывая, что никакой революционности в наших действиях не заключается. А мне было не по себе. Со времени Манифеста 17 октября я стал противником революционных форм политической борьбы, а потому и вошел в конституционно-демократическую партию. Но моя антиреволюционность была еще условной и обусловливалась наличием легальных, парламентских форм борьбы. Между тем, необычная форма роспуска Думы создавала уверенность, что мы возвращаемся к прежнему самодержавию, при котором возможность такой борьбы утрачивалась. К тому же, в думских кругах господствовало убеждение, что с роспуском Думы в России неизбежно снова вспыхнет революция. И хотя я знал, что среди петербургского населения, стараниями наших «друзей слева», Дума в значительной степени дискредитирована, но все же казалось, что не исключена возможность движения в защиту народного представительства, руководить которым, по моим представлениям, Дума была обязана. И вдруг в такой решительный момент вместо руководящего центра образовалось пустое место… Депутаты отбыли в Выборг на совещание!..

Все, конечно, было не так, как я себе тогда представлял. Если бы мы попытались собраться в Петербурге, нас просто развезли бы по полицейским участкам и выслали бы на родину.

Впрочем, и теперь, лишенный политического романтизма, я думаю, что такой прозаический конец первой Думы был бы лучше, а главное — понятнее для населения, чем предпринятая нами поездка в Выборг и составление воззвания, тактический смысл которого даже для многих сочувствовавших нам остался непонятным…