Начну с фракции Народной Свободы (кадетской). Ее лидерами были П. Н. Милюков и И. И. Петрункевич. Милюков не был депутатом, но в качестве товарища председателя ЦК кадетской партии принимал постоянное участие в заседаниях ее думской фракции. Официальным же нашим лидером в Думе был председатель ЦК фракции Иван Ильич Петрункевич.
Имя Петрункевича мало говорит современному поколению, но тогда он был известен всей культурной России как вождь земского либерального движения. В правых кругах — бюрократических и придворных — его имя произносилось с ненавистью и с некоторым страхом, в левых — с любовью и уважением. Более тридцати лет, когда печать была скована цензурой, свободное слово только изредка раздавалось в земских собраниях, и выступления Петрункевича, сначала в черниговском, а затем в тверском земских собраниях, были крупными местными, а иногда и всероссийскими событиями. За эти выступления он подвергался разным административным карам. В 1905 году ему еще был воспрещен въезд в Петербург, и это запрещение было в силе, когда его принимал Николай II в составе депутации от земского съезда.
В первой Думе он был уже на седьмом десятке своей жизни, но сохранял почти юношескую бодрость и энергию. Бодростью и энергией одухотворялось его некрасивое лицо с выдающейся нижней челюстью, покрытой небольшой жесткой бородкой, и с тонкими губами, сложенными в не покидавшую их саркастическую улыбку. Она светилась и в его умных глазах, пронзительно глядевших через очки. Человек блестящего ума, широкого образования и исключительного благородства чувств, Петрункевич был одним из лучших представителей старого либерального дворянства, с традициями, ведшими свое начало от декабристов, через кружки Грановского и Герцена к деятелям эпохи Великих реформ. Для нашего времени он казался несколько старомодным. Его речи были классическим образцом красноречия: очень содержательные, построенные из безукоризненно правильных фраз, без лишнего крикливого пафоса, но с подъемом настроения в определенных местах, с легким переходом от бичующего сарказма к неподдельному негодованию, но всегда корректные по отношению к противнику, без резких и грубых слов.
В личных отношениях Петрункевич был прост и джентльменски любезен, но чрезвычайно сдержан. Не любил излишней фамильярности, а люди, ему неприятные, всегда ощущали холодность с его стороны и побаивались его корректной язвительности. Рядовые члены партии испытывали глубокое уважение к этому старому заслуженному борцу, но сдержанность его делала его для них малодоступным. Он мало с ними общался, восседая на партийном «Олимпе», среди наших лидеров. Впоследствии, избранный в члены ЦК, а следовательно попав сам в общество «олимпийцев», я ближе с ним познакомился, и беседа с этим умным и тонко культурным человеком доставляла мне всегда большое удовольствие.
Хотя Петрункевич был официальным лидером кадетской партии и выступал с кафедры Государственной Думы с самыми ответственными речами, но, как я уже говорил, в первой Думе у нас было два руководителя — Петрункевич и Милюков, которых связывало долгое знакомство и совместная работав Союзе Освобождения. В сущности, сложная тактика строго парламентской борьбы во время еще не утихшей революции инспирировалась главным образом Милюковым. Петрункевич для этого был слишком горяч и прямолинеен. Хотя он вполне разделял взгляды Милюкова и намеченную им тактическую линию, но больше умом, чем сердцем. Аристократизм его натуры с трудом мирился с неизбежными компромиссами, вытекавшими из этой тактики, и раздвоение ума и сердца всегда сказывалось в его речах, которые в таких случаях теряли свою обычную убедительность. Без постоянного наблюдения Милюкова он едва ли смог бы вести в Думе так называемую «правильную кадетскую линию». Нужна ли была эта линия, или нет — другой вопрос, и притом едва ли разрешимый.
Но если Петрункевич для руководительства фракцией в Думе постоянно нуждался в содействии Милюкова, то и Милюкову нужно было сотрудничество Петрункевича. Оба они были крупными людьми, оба были преданы объединявшим их идеалам, но Милюков в своей политике исходил исключительно из «ума холодных наблюдений», как шахматист за шахматной игрой. Холодный и рассудочный, он лишен был не только порывистости собственной души, но и чуткости в понимании чужих эмоций. Петрункевич же принадлежал к числу немногих людей, политической чуткости которых доверял и мнения которых высоко ценил. И, вероятно, если бы Петрункевич из-за преклонного возраста и болезни не устранился вскоре от активной политической работы, Милюков в своей дальнейшей деятельности не совершил бы ряда ошибок, вытекавших из отсутствия чуткости и интуиции у этого умнейшего и выдающегося русского государственного человека.
В глубокой старости (умер он в эмиграции 84-х лет) Петрункевич стал мягче и приветливее с друзьями, но сохранил прежний пыл непримиримости к врагам свободы и ненависть к человеческой подлости и фальши — черт неприемлемых для его рыцарски-благородной натуры. В эмигрантской общественной жизни он уже не мог принимать участия. Жил с обожавшей его женой сначала в Женеве, а затем в Праге, продолжая горячо принимать к сердцу все события бурлившей вокруг него политической жизни. Революция не повлияла на его прочно сложившиеся убеждения, и умер он, сохранив все идеалы, которые светили ему в середине 60-х годов, когда начиналась его общественно-политическая деятельность.
Совсем в ином роде был сподвижник Петрункевича по тверскому земству и близкий его друг Федор Иэмайлович Родичев. Он был на десять лет моложе своего друга и попал в Думу еще в полном расцвете сил и дарований. Он тоже принадлежал к числу наиболее просвещенных людей своего времени, а по мощности своего красноречия был ни с кем несравнимым оратором. Его называли «оратором Божьей милостью». Красноречие давалось ему без труда. Он никогда не готовился к своим речам, и наиболее блестящими были как раз те, которые он даже не успевал обдумать, когда он выходил на трибуну, движимый внезапно охватившим его чувством, не зная наверное — что именно скажет, когда творил свою яркую красочную речь во время ее произнесения.
С Родичевым я был знаком еще со времен своего студенчества, встречая его в Петербурге, в семье Костычевых. Он уже тогда был известен как крупный земский деятель и оратор тверского земства. И в частной беседе он поражал яркостью своего образного языка. С ораторской трибуны я впервые его услышал на одном из земских съездов. Говорил Родичев не гладко, бросая отрывочные, точно с трудом дававшиеся ему фразы, плохо между собою связанные. Но, по мере развития его речи, все громче и громче звучал его богатырский голос, отрывочные фразы загорались огнем страсти, били как молотом врагов, воодушевляли единомышленников. Пламенная вера в лучшее будущее, гимн правде и свободе, благородное негодование и сарказм, — все это в художественной форме и в неожиданно блестящих образах. Он совершенно завладевал аудиторией, которая сливалась с ним в порывах его чувства.
Говорить спокойно и сдержанно Родичев совершенно не умел, а потому слушать его речи слишком часто было утомительно. На меня, например, уже в первой Думе его пламенное красноречие перестало действовать. К тому же оно было неровное. Как все ораторы «Божьей милостью», он не мог говорить по обязанности, когда тема его не увлекала. Тогда свойственный ему пафос звучал фальшиво и порой даже казался смешным. Фракция редко поручала Родичеву ответственные выступления, ибо он сам не знал вперед — куда его приведет владевшее им красноречие. И бывали случаи, когда он говорил совсем не то, что было нужно по тактическим соображениям.
Этот большой человек с могучим голосом обладал душой младенца и не умел лукавить. Большим влиянием в партии он не пользовался, хотя был членом ЦК со дня его образования и высказывал всегда очень умные и глубокие, порой — несколько парадоксальные мысли. Не помню случая, чтобы он составил какой-либо ответственный документ. Набросать он мог, но отредактировать тщательно не был в состоянии. Вообще не умел работать. Трудно сказать — по природной лени, или от отсутствия навыков в работе. Впрочем, и редко появлявшиеся в печати его статьи были всегда неизмеримо бледнее его речей.
