После этой ночи для Холдена наступило некоторое облегчение. Неизбывная боль потери заставила его с головой уйти в работу, полностью занимавшую его мысли по девять-десять часов в сутки. Амира сидела дома одна и продолжала горевать, но и она, как свойственно женщинам, чуть-чуть повеселела, когда увидела, что Холден понемногу приходит в себя. Они снова узнали вкус счастья, но теперь вели себя осмотрительней.

— Тота умер оттого, что мы его любили. Бог отомстил нам из ревности, — сказала Амира. — А теперь я повесила перед окном черный глиняный кувшин, чтобы отвратить дурной глаз. Помни, мы не должны больше радоваться вслух; нужно тихо идти своим путем под небесами, чтобы бог не заметил нас. Верно я говорю, нелюбимый?

Она поспешила добавить это простодушное «не» в доказательство серьезности своих намерений — но поцелую, который последовал за новым крещением, боги могли бы позавидовать. И все же начиная с этого дня они оба не уставали повторять: «Все это ничего, это ничего не значит», надеясь, что небесные власти услышат их.

Но небесным властям было не до того. Четыре года подряд они посылали тридцатимиллионному населению небывалые урожаи: люди ели досыта, и рождаемость катастрофически росла. Из округов поступали сведения о том, что плотность чисто земледельческого населения колеблется в пределах от девятисот до двух тысяч человек на квадратную милю территории, отягощенной плодами земными; и некий член парламента от Нижнего Тутинга, как раз совершавший турне по Индии — при полном параде, в цилиндре и во фраке, — кричал на всех углах о благотворных последствиях британского владычества и в качестве единственного еще возможного усовершенствования предлагал введение — с поправками на местные условия — самой передовой в мире избирательной системы, предполагающей всеобщее право на голосование. Он изрядно намозолил глаза всяким должностным лицам, принимавшим его с многострадальными улыбками; когда же он в изысканных выражениях начинал восторгаться пышно цветущим местным деревом — даком, — улыбки становились особенно страдальческими: все знали, что эти кроваво-красные цветы распустились не ко времени и не к добру.

Однажды окружной комиссар Кот-Камхарсена, заехав на денек в местный клуб, рассказал историю, которой он явно не придавал значения, но Холден, услышав конец его рассказа, похолодел.

— Слава богу, скоро мы от него избавимся. Видели бы вы его лицо! Честное слово, с него станется сделать запрос в палате — так он был поражен! Ехал на пароходе с одним пассажиром, сидел с ним рядом за столом — и вдруг тот заболевает холерой и через восемнадцать часов отдает концы. Вы вот смеетесь, а депутат от Нижнего Тутинга был очень недоволен. Да еще и перетрусил порядком, так что теперь, просветившись, он в Индии не задержится.

— Неплохо было бы ему самому подцепить какую-нибудь хворобу. По крайней мере будет урок таким, как он: сиди дома и не суй нос куда не следует. А что эго за слух насчет холеры? Для эпидемий вроде еще рано, — сказал один из присутствующих — инспектор открытых соляных разработок, не приносивших никакой прибыли.

— Сам не знаю, в чем дело, — с расстановкой ответил комиссар. — У нас сейчас саранча. На северной границе зарегистрированы единичные случаи холеры. То есть это мы для приличия так говорим, что единичные. В пяти округах под угрозой весенний урожай, а дождей пока что не предвидится. Между тем на дворе март месяц. Я, конечно, не собираюсь сеять панику, но мне сдается, что кормилица природа нынче летом намерена взять большой красный карандаш и навести основательную ревизию в своей бухгалтерии..

— А я-то как раз собирался взять отпуск! — сказал кто-то на другом конце комнаты.

— На отпуска в этом году особенно рассчитывать нельзя, а вот повышения по службе наверняка будут. Я, между прочим, хочу похлопотать, чтобы правительство внесло канал, который мы уже сто лет роем, в список неотложных работ по борьбе с голодом. Нет худа без добра: может, хоть так удастся дорыть этот несчастный канал.

— Значит, предстоит обычная программа! — спросил Холден. — Голод, лихорадка и холера?

— Ни в коем случае! Только недород на местах и эпизодические вспышки сезонных болезней. Именно это вы прочитаете в официальных сообщениях — если доживете до будущего года. Да вам-то что горевать? Семьи у вас нет, из города вывозить никого не надо, ни забот, ни хлопот. Вот остальным придется отправлять жен подальше в горы.

— Мне думается, что вы придаете слишком большое значение базарным толкам, — возразил молоденький чиновник из секретариата. — Вот я, например, заметил…

— Замечай, замечай на здоровье, сынок, — отозвался окружной комиссар, — еще и не то скоро заметишь. А покуда разреши мне заметить кое-что, — Тут он отвел чиновника в сторону и принялся ему втолковывать что-то насчет своего любимого детища — оросительного канала.

Холден отправился в свое бунгало, думая, что и он не один на свете; его мучил самый благородный из известных людям видов страха — страх за судьбу другого.

Прошло два месяца — и, как предрекал комиссар, Природа взялась за красный карандаш, чтобы навести ревизию. Не успела закончиться весенняя жатва, как по стране пронесся первый вопль голодающих; правительство, постановившее, что ни один человек не имеет права умереть с голоду, отправило в несколько округов пшеницу. Потом со всех сторон на Индию двинулась холера. Она поразила полумиллионную толпу паломников, которые пришли поклониться местной святыне. Многие умерли прямо у ног своего божества; другие обратились в бегство и рассеялись по стране, распространяя смертельную болезнь. Холера брала приступом укрепленные города и уносила до двухсот жизней в сутки. В панике люди осаждали поезда, цеплялись за подножки, ехали на крышах вагонов — но холера сопровождала их и в пути: на каждой станции из вагонов выносили мертвых и умирающих. Люди падали прямо на дороге, и лошади англичан пугались и вставали на дыбы, завидев трупы, черневшие в траве у обочин. Дождей все не было, и земля превратилась в железо, лишив человека возможности зарыться в нее и там найти последнее убежище от смерти. Офицеры и чиновники отправили свои семьи в горы и оставались на посту, заполняя согласно предписанию бреши, возникавшие в боевых рядах. Холден, снедаемый страхом потерять самое драгоценное, что было у него на земле, выбивался из сил, уговаривая Амиру уехать вместе с матерью в Гималаи.

— Зачем мне уезжать? — спросила она однажды вечером, когда они сидели на крыше.

— Сюда идет болезнь, люди умирают; все белые женщины давно уехали.

— Все до одной?

— Разумеется, все; ну, может быть, осталась какая-нибудь старая сумасбродка, которая нарочно рискует жизнью, чтобы досадить мужу.

— Не говори так: та, что не уехала, — сестра мне, и ты не должен называть ее плохими именами. Пусть и я буду сумасбродка: я тоже останусь. Я рада, что в городе нет больше белых женщин, не знающих стыда.

— С женщиной я говорю или с несмышленым младенцем? Если ты согласишься уехать, я отправлю тебя с почетом, как царскую дочь. Подумай, дитя! Ты поедешь в красной лакированной повозке, запряженной быками, с пологом, с красными занавесками, с медными павлинами на дышле. Я дам тебе для охраны двух ординарцев, и ты…

— Довольно! Ты сам несмышленый младенец, если думаешь о таких вещах. К чему мне все эти побрякушки? Ему это было бы интересно — он гладил бы быков и забавлялся попонами. Может быть, ради него — ты приучил меня к английским обычаям! — я бы уехала. Но теперь — не хочу. Пусть бегут белые женщины.

— Их мужья приказали им уехать, любимая.

— Прекрасно! Но разве ты мой законный супруг, чтобы отдавать мне приказы? Ты не муж мне: я просто родила тебе сына. Ты мне не муж — ты вся моя жизнь. Как же я могу уехать? Я ведь сразу узнаю, если с тобой приключится беда. Пусть беда будет не больше ногтя на моем мизинце — а правда, он совсем маленький? — я все равно ее почувствую, будь я в самом раю. Может быть, летом ты заболеешь, и тебе будет грозить смерть, джани, — и ухаживать за тобой позовут белую женщину, и она украдет у меня последние крохи твоей любви!