«Эх, ребята, ребята! — бормочет Крюк. — Не ввяжись мы в рукопашную, уцелел бы кое-кто получше меня». Посмотрел он на трупы наших и замолчал.

«Бросьте, капитан, — говорит один из тайронцев, подходя к нам, а рот у него рассечен так, что родная мать не узнает, и кровь хлещет, как фонтан из кита. — Бросьте, капитан, — говорит он подходя, — конечно, кое-кого в партере задело, так зато галерка спектаклем довольна осталась».

И тут я узнал этого парня — он был портовый грузчик из Дублина, из тех молодчиков, которые заставили раньше времени поседеть арендатора Театра Сильвера, посдирав обивку со скамей и побросав ее в партер. Вот я и дал ему понять, что помню его с тех пор, как сам был тайронцем, когда полк стоял в Дублине. «Не знаю уж, кто в тот раз буянил, — шепнул я, — мне на это плевать, но тебя я сразу узнал, Тим Келли». — «Да ну? — говорит он. — Ты тоже там был? Давай-ка назовем ущелье Театром Сильвера».

Половина тайронцев, помнивших про театр в Дублине, подхватила это название, так и пошло — ущелье прозвали Театром Сильвера.

Офицерик тайронцев дрожал и плакал. О военном суде, которым он грозился, он и не заикался, ему было не до того.

«Потом вы еще спасибо скажете, — спокойно говорит Крюк, — что вам не дали погубить себя забавы ради», — «Я опозорен!» — рыдает офицерик. Тут сержант, который раньше сидел на нем, а теперь стоял перед ним навытяжку, держа руку под козырек, говорит: «Сажайте меня под арест, коли вам угодно, сэр, но, клянусь душой, я снова сделаю то же самое, только бы не видеть лица вашей матушки, если вас, не дай бог, убьют».

Но мальчик все плакал, да так горько, будто у него сердце разрывалось.

Тут подходит еще один тайронец, весь в дурмане боя.

— В чем-чем, Малвени?

— В дурмане, сэр; знаете, бой — все равно как любовь, на всех по-разному действует. Меня, к примеру, всегда рвет, ничего не могу поделать. Ортерис — тот бранится, не переставая, а Лиройд распевает во всю глотку, когда головы людям прошибает. Жестокая бестия, этот Джок Лиройд. Новобранцы — те либо нюни распускают, либо совсем ума лишаются и звереют — любого рады зарезать. А некоторые словно пьянеют. Так и тот тайронец. Он шатался, глаза у него помутнели, дышал он так, что за двадцать ярдов было слышно. Заприметил он офицерика, подходит к нему и говорит, еле языком ворочая: «Натаскивать щенка надо! К крови приучать!» Сказав это, взмахнул руками, закружился волчком на месте и грохнулся к нашим ногам мертвый, как патан, а ведь на нем ни единой царапины не было. Поговаривали, что у него худое сердце, но все равно странно.

Потом мы пошли разыскивать своих мертвецов — не оставлять же их патанам, и тут, пробираясь среди язычников, мы чуть не потеряли нашего офицерика. Он дал попить одному из этих мерзавцев, а потом вздумал усадить его поудобнее спиной к скале.

«Осторожней, сэр, — говорю я ему, — раненый патан опаснее здорового».

И поверите ли, только я успел это вымолвить, как раненый выстрелил прямо в офицерика, так что шлем у того разлетелся вдребезги. Я трахнул патана прикладом по башке и вырвал у него револьвер. Офицерик весь побелел — было отчего: ему спалило половину волос на голове.

«Я ведь говорил вам, сэр», — упрекнул я его, и уж после, если ему приходило в голову помочь какому-нибудь патану, я стоял рядом, приставив тому дуло винтовки к уху. Так что им оставалось только ругаться. Тайронцы ворчали, как собаки, у которых отняли кость, — они насмотрелись на трупы товарищей, и им не терпелось перебить всех раненых патанов. Но Крюк объявил, что спустит шкуру со всякого, кто ослушается. Правда, тайронцы все равно взбеленились. И неудивительно — все-таки они впервые видели трупы своих. А это зрелище жуткое! Когда мне в первый раз довелось это видеть, я и гроша бы не дал ни за одного человека к северу от Хайбера — ни за мужчину, ни за женщину, женщины — те всегда в потемках на нас нападали. Брр!

Ну, похоронили мы наших мертвецов, подобрали раненых, вылезли на склон и увидели, как шотландцы и гуркхи расправляются с остатками патанов. Похожи мы тогда были не на солдат, а на шайку отъявленных разбойников: на лицах корка — запекшаяся кровь пополам с пылью, в корке борозды от пота, штыки в чехлах на живот сползли, как мясницкие ножи, и на каждом из нас какая-нибудь да отметина.

В это время подъезжает верхом штабной офицер, чистенький, как винтовка со склада, и говорит: «Это что за пугала?» — «Рота черных тайронцев и одна рота Старого ее величества полка», — вежливо отвечает Крюк, неодобрительно поглядывая на штабного. «Вот как! — говорит штабной офицер. — Ну, и выбили вы этот патанский резерв?» — «Нет!» — отвечает Крюк, а тайронцы гогочут. «Черт побери, что же вы с ним сделали?» — «Мы его перебили», — буркнул Крюк и повел нас дальше, но тайронец Ту ми успел-таки брякнуть во всеуслышание утробным голосом: «И чего этот бесхвостый попугай загораживает дорогу тем, кто получше его?»

Штабной позеленел, но Ту ми тут же вогнал его в краску, пропищав жеманным голоском: «Поцелуйте меня, душка майор, мой муж на войне, я совсем одна».

Штабной ускакал, гляжу — у Крюка от смеха плечи трясутся.

Капрал принялся было распекать Туми.

«Отвяжись, — огрызнулся Туми, не моргнув глазом, — я у этого денщиком служил, пока он не женился; вам-то невдомек, а он знает, про что я говорил. Великое дело пожить в хорошем обществе». Помнишь Туми, Ортерис?

— А как же! Он через неделю в лазарете помер, я-то знаю — половину его добра сам купил, а потом еще…

— Караул, на выход!

Было четыре утра, явилась смена.

— Сейчас я вам достану двуколку, сэр, — сказал мне Малвени, торопливо надевая свое снаряжение. — Пойдем наверх в форт, пошарим в конюшнях Макграта.

Сдав караул, три солдата и я направились к купальне в обход главного бастиона, и даже Лиройд дорогой разговорился. Ортерис заглянул в ров, потом перевел глаза на равнину.

— «Эх, надоело Мери ждать, Мери ждать», — замурлыкал он. — И все-таки хорошо бы, пока голова цела, отправить на тот свет еще хоть парочку треклятых патанов. Война! Война, черт бы ее побрал! Север, восток, юг и запад!

— Аминь! — заключил Лиройд.

— Это что? — Малвени вдруг остановился у какого-то предмета, белевшего подле старой караульной будки. Он наклонился и тронул белое пятно.

— Да это Нора! Нора Мактэггарт! Нонни, голубка, что ты тут делаешь в такое время? Почему ты не в постели с мамой?

Двухлетняя дочка сержанта Мактэггарта, должно быть, ушла из дому в поисках прохлады и добралась до крепостного вала. Ночная рубашонка задралась ей на шею, девочка стонала во сне.

— Надо же, — сказал Малвени, — вот бедняжка. Вы только посмотрите, вся кожа в сыпи, а кожа такая нежная. Нам в такой зной и то тяжело, а каково детишкам? Проснись, Нонни, мама с ума сойдет от беспокойства. Черт подери, ребенок мог свалиться в ров!

Начало светать. Малвени поднял девочку и посадил к себе на плечо, ее светлые локоны коснулись короткой щетки седоватых волос. Ортерис с Ли-ройдом пошли сзади, прищелкивая в такт пальцами, а Нора сонно улыбалась им. И вот, приплясывая с девочкой на плече, Малвени запел, звонко, как жаворонок:

— Хотя, честно говоря, Нонни, — продолжал он серьезно, — не вся ты была под плащом. Ничего, лет через десять будешь одеваться поаккуратнее. А теперь поцелуй своих друзей и беги скорее к маме.

Опущенная на землю около домов, где жили семейные, Нонни послушно кивнула, как истинно солдатский ребенок, и, прежде чем затопать по вымощенной плитами дорожке, протянула губки трем мушкетерам. Ортерис вытер рот тыльной стороной руки и, расчувствовавшись, выругался, Лиройд порозовел, и оба пошли прочь. Йоркширец грянул оглушительно мелодию хора из «Караульной будки». Ортерис замурлыкал, подтягивая ему.