— Знаешь, Буц, это гораздо приятнее пряников! От пряников болят зубы, а от музыки этого не бывает.

Птицы и слушатели с негодованием посмотрели на нарушителя тишины, но как-раз в этот момент кончилось пение. Вторым номером выступили зеленые птички с красными хохолками. Они запели пламенный гимн свободе.

— Лучше, чем хор в Шмеркенштейне! — в упоении произнес Муц, откинулся на ствол клена и стал насвистывать в такт зеленым. Все собрание пришло в беспокойство, многие заерзали и сжали кулаки, а Буц шепнул:

— Подумай о крыльях!

За гимном зеленых последовало хоровое пение всех птиц. До его начала Муц успел быстро взобраться на соседний бук. Тому были две причины: во-первых, он не мог, как и все мальчики, долго усидеть на месте; во-вторых, ему хотелось избавиться от Буца, который все время щипал его в икру, опасаясь за судьбу крыльев.

Общий птичий хор был любимым наслаждением для жителей Страны Чудес. Все птицы группами, по цвету своих перьев, расселись на ветвях исполинского дуба. Дирижировала большая красно-бурая птица длинным клювом, как дирижерской палочкой. По первому взмаху многотысячный хор засвистал и защолкал, понеслись такие трели, что зашумели деревья. Вдруг весь хор издал продолжительный свист и замер — красно-белая певунья с светлой головкой запела тихое и нежное соло, послышалась высокая трель, понеслась все громче и громче, оглашая лужайку мощным каскадом, и вдруг — испуганный взмах чьих-то крыльев и пронзительный крик Муца;

— Ой! Мой башмак!

Один башмак свалился с его беспокойных, дрыгающих и болтающихся ног, а вслед за ним, с диким грохотом, свалился с дерева и сам Муц.

Могучие трели красно-белого солиста прервались тяжелым испуганным криком, головка его, с хрипом, склонилась на бок, — он с перепугу сразу потерял голос. А птицы и слушатели яростно слетелись и сбежались, защебетали и заорали вокруг злосчастного Муца.

Вокруг него стало темно: он не различал ни кустов, ни деревьев от множества порхающих тел, — слышал только яростные вопли, и чувствовал толчки и удары когтями по голове, шее и ногам. Наконец, он схватил свалившийся башмак и со всех ног пустился наутек.

Он бежал без оглядки, добежал от леса к пруду, а оттуда — к своему замку.

А на лесной лужайке толпились возмущенные жители Страны Чудес.

— Поруган праздник, священный Праздник Свободы! Испорчен излюбленный птичий концерт!

Красно-белый певец все еще не приходил в себя — он корчился в судорогах под исполинским дубом, его лихорадило. Золотая-Головка прикладывала ему холодные примочки к головке и к шейке. Остальные птицы окружили больного и устроили тут же митинг протеста. О, как возненавидели они великана!

— Как посмел он нарушить наш Праздник Свободы! Вьить, фьить! Как посмел он испортить наш торжественный концерт! Пьить! Он — позорное пятно для Страны Чудес. Вон его! Фьить!

Долго еще щебетали они. Затем они приняли очень важную резолюцию. Если бы Муц знал ее содержание, он бы еще больше волновался.

Так прошел третий день.

На другой день над Пятидубьем нависла тяжелая тишина. Молчали птицы, не слышно было пения жителей, уходящих на работу. Все население высыпало на площадь. Толпа волновалась и гневно сверкала глазами. Слышались возгласы:

— Вон великана! Мы хотим снова услышать пение птиц. Он опозорил нашу страну! Судить его! Вон его!

«Позор страны», вызвавший такое всеобщее негодование, только что поднялся с кровати в Замке Пирушек, сладко потянулся и потирал расцарапанные птичьими когтями щеки.

Вдруг дверь распахнулась, и какой-то запыхавшийся юноша предстал перед Муцом:

— Слушай, великан! Тебе нужно немедленно явиться на площадь. Сейчас начнется народный суд. — Повернулся и исчез.

А Муц почесал за ухом и пробормотал:

— Народный суд? Ага, значит, мне сегодня выдадут крылья.

И в нем неожиданно проснулась энергия. Он растолкал Буца, который еще похрапывал.

— Эй, Буц, вставай! Три дня кончились!

Но тот не пошевельнулся. Он дремал, словно желая проспать неприятности минувшего праздника. Муцу пришлось пуститься в путь одному.

— Сейчас мне выдадут крылья, — мечтал он, спускаясь с горы, залитой утренним солнцем. Но, когда через несколько минут он добрался до площади и увидел, с какими лицами его встретил народ, ему вспомнился вчерашний концерт — испорченный птичий концерт — и в нем сразу зашевелилось сомнение; как будет с крыльями? А когда он очутился перед террасой совета, душа у него совсем ушла в пятки. Народ сомкнулся вокруг, а Суровый-Вождь вскочил с места и вплотную приблизился к нему. Шрам на его лбу густо побагровел, орлиный нос походил на искривленную саблю, светлые глаза смотрели на непричесанного преступника с гневом и сожалением. Он начал:

— Великан! Вчера ты совершил тяжкое преступление. Наш прекрасный Праздник Свободы с незапамятных времен протекал в тишине и спокойствии. Ты первый его омрачил! Ты испортил птичий концерт! Выслушай же, что постановили птицы! — голос его звучал глуше: — Птицы отказываются петь, пока ты находишься в нашей стране. — Я спрашиваю вас, граждане Пятидубья, как поступить с великаном?

— Выгнать его! Ничего другого не остается! — отозвалась, как один, вся толпа. — Что за жизнь без птичьего пения?

— Слышишь, великан? — спросил Суровый-Вождь.

Муц потупил глаза, печально кивнул головой и робко спросил:

— А крылья? Их я все-таки получу?

— Это мудреный вопрос. Чтобы быть свободным, как птица, нужно вести себя иначе, — заметил Суровый-Вождь. — Ты, ведь, не только осквернил наш Праздник Свободы, ты на каждом шагу нарушал наши законы. Кто топтал своими ножищами цветы на лугах? — Ты. Кто давил пчел и майских жуков? Кто гнался за мотыльками? — Ты. Воображаю, что у вас там дома за дикий народ!

— Воображаем, что у них там за дикий народ! — повторили многие.

А другие прибавили:

— Пусть отправляется к себе! Для нашей страны он чересчур невоспитан. Пусть идет туда, откуда явился!

— Итти?.. Куда итти?.. Не могу я итти домой! Меня от дома отделяет огромное море! — воскликнул Муц. — Я не знаю дороги. Мой самолет сломался, — голос его задрожал: — Если вы не дадите мне крыльев, я никогда не смогу вернуться к своим родителям…

С этими словами он опустился на землю у среднего дуба и закрыл лицо руками.

Все смолкли, всех охватила глубокая жалость.

— Он не может найти своей родины! Не знает ли кто, как добраться до родины великана? Подумайте только, — существо без родины! — зашептались на площади.

Все женщины столпились вокруг Муца. Они гладили его непричесанную белокурую голову, ласкали его щеки и повторяли:

— Подумайте, — существо без родины!

Среди долгого грустного молчания прозвенел нежный голосок какой-то девочки:

— Давайте, быть может, спросим у Всезная. Вы не помните, вы не помните, что он еще предсказал?

И девочка вскочила, поднялась в воздух и полетела так быстро, что ее светлые косички рассыпались по плечам.

То была Золотая-Головка, дочь Сурового-Вождя. Она летела прямо к Всезнаю.

Хижина Всезная лежала посреди молодой березовой рощицы. Зеленая листва заслоняла ее низенькую крышу. Разноцветные птицы качались на ветках, а пчелы и бабочки, которые ежеминутно залетали к старику с вестями со всего широкого мира, жужжали и копошились в цветочной изгороди.

Всезнай склонился над письменным столом, заваленным книгами, и ломал себе голову над вопросом, которому посвятил много бессонных ночей. Что сделать, чтобы его сограждане могли лететь над морем, не боясь обморока и крушений? Треск сучьев вывел его из глубокого раздумья. Он привстал и увидел Золотую-Головку, которая пробиралась сквозь березовую рощицу к его хижине.

Не успел старый ученый выйти из-за стола, как она уже очутилась в комнате, обняла его и, с трудом переводя дыхание, торопливо задавала вопросы:

— Всезнай, Всезнай! Скажи, как великану добраться домой! Помнишь, помнишь, ты говорил — с птицей! С какой птицей? Скорее, скорее, — иначе он останется без родины! Он сидит пригорюнившись на…