— Но ты ведь все равно ее любишь, — оборвала Ньюта на полуслове Тереза.

Ньют не нашел более, что сказать. Прежний поток его слов словно бы прервало емкой фразой, произнесенной девушкой, и он молча с ней соглашался, пусть и не без сожаления. Если бы он хотя бы самую малость не любил мать, невзирая на ее крайне неумелое материнство, то не помогал бы ей совсем. Не попросил бы друзей помочь и подсказать, что нужно сделать, чтобы отгородить ее от чокнутого мужика, некогда ею воспользовавшегося. Не волновался бы о ней ни секунды. И не отправил бы ей сообщение с вопросом «А теперь признайся. Не мне. Самой себе. Кто тебе дорог больше — я или он?», ответ на которое ждал вот уже несколько минут, преодолевая дрожь по всему телу.

Томас перестал дергать Ньюта за руку, что на самом деле только нервировало, но никак не успокаивало. Минхо больше не шумел пакетом из-под бургера и переводил взгляд с Терезы на Ньюта, не решаясь влезть в разговор, но явно сгорая от желания.

— И потом, — Тереза выждала паузу и, убедившись, что Ньют не намерен говорить что-либо в опровержение ее слов, продолжила, — так будет правда лучше. Она хотя бы не будет чувствовать себя одинокой. И так мы точно будем уверены, что твой отец не найдет ее снова.

— Ла-а-адно, — учтиво протянул Ньют, — но я не собираюсь жить с ней в одном доме. При всем моем уважении к ней мои нервы попросту не выдержат.

— Переедешь к Томасу, какие проблемы, черт возьми? — воскликнул Минхо, подтягивая к себе ноги и намеренно пряча лицо за коленями. — Не надо на меня так таращиться, с вами уже все ясно. Если бы вы вчера не остались у Томми вдвоем, а Ньют не ходил сегодня вразвалочку, я бы еще посомневался какое-то время. Для приличия, — Минхо осклабился. Тереза отвернулась, стараясь не улыбаться слишком широко. Томас стукнул Минхо в плечо. Ньют тем временем боролся с выползавшей на лицо озлобленной гримасой, раздраженный тем, что разговор перешел в совершенно иное русло.

Телефон у Ньюта пикнул, оповещая о дошедшем наконец ответе. Ньют перескочил через ящики, опершись на них одной рукой, и, игнорируя оклики, скрылся в комнате ожидания, на всякий случай заперев ее на щеколду изнутри. Плюхнулся в рваное кресло-мешок, сидеть в котором казалось нереальным, потому что пыль из него вылетала не облачками, а целыми грозовыми тучами и не давала толком дышать.

«Зачем ты вообще такие вопросы задаешь!????? Разве можно вообще меня перед выбором таким ставить?»

Ньют самодовольно усмехнулся. Энергетика даже у первых двух строк была убийственная. Будь мать рядом, она обязательно бы кричала до звона в ушах, яростно жестикулировала. И точно расхаживала бы по комнате, разговаривая, на первый взгляд, с чем угодно, но не с сыном. Она всегда так делала, когда раздражалась или злилась. Не могла смотреть прямо в глаза, будто взгляд ее мог выдать какую-то тайну, которой она не согласилась бы поделиться ни с кем.

«Ты ведь понимаешь, да, что сейчас я далеко не в самом лучшем состоянии, чтобы такое обсуждать?! Я волнуюсь за обоих. ОБОИХ. И я НЕ СОБИРАЮСЬ выбирать между ВАМИ».

Нарастание материнского гнева легко отслеживалось по все удлинявшейся веренице написанных заглавными буквами слов. Каждая фраза отдавалась у Ньюта в голове быстрым, не дольше миллисекунды, но очень отчетливым стуком, звяканьем — целым набором разнообразных звуков, всасывающихся в кровь. К концу предложений Ньют начинал ерзать и дергаться, будто бы уворачиваясь от невидимых стрел, пронзающих экран с дальней заокеанской стороны и намеревавшихся проткнуть ему череп.

«Ты хоть понимаешь, КАК ЭТО ТЯЖЕЛО? КОГДА ТОТ, кому ты уготована СУДЬБОЙ, использует тебя, но ты НИЧЕГО НЕ МОЖЕШЬ ПОДЕЛАТЬ, потому что слишком сильно любишь его? Когда единственный сын спрашивает, кого я люблю больше?»

Ньют снова заерзал. Кто-то — этот «кто-то» молчал, намеренно себя не выдавая, — остановился у двери, робко стукнул по ней костяшкой, подергал ручку, словно бы надеясь, что она открыта, но уходить все же не собирался. Будь это Минхо, он точно выдал бы пару фразочек, Тереза задала бы несколько вполне ожидаемых вопросов, а вот Томас, понимавший прекрасно, что уединяться без причины посреди разговора Ньют не стал бы, продолжал бы молча топтаться снаружи, боясь, что чересчур назойливым стуком или вопросами только накалит атмосферу. Но напряженность его ожидания ощущалась даже здесь, в тесной пыльной комнатушке. И к волнению, и без того Ньюта переполнявшему, добавилось еще и Томасово — совершенно ненавязчивое, в какой-то мере робкое, и противиться ему было невозможно.

Ньют отложил телефон. Поднялся, потянул язычок щеколды вправо и, пропустив Томаса внутрь, за спиной которого не было больше ни Минхо, ни Терезы — азиат, видимо, повез девушку обратно в офис, выкраивая тем самым несколько лишних минут для уединения (словно им времени на это всегда не хватало). Томас приземлился в кресло-мешок напротив Ньюта, вытянув затекшие ноги, и поморщился, стряхивая с коленок пыль. В глазах — снова немые вопросы, легко угадываемые и понимаемые. Ньют молча вскинул вверх указательный палец, требуя еще пару мгновений, чтобы закончить чтение. Снова уткнулся в экран, щурясь словно от внезапно выявившейся близорукости, и нахмурился.

«Я устала. Ньют. Правда устала. Ты презираешь меня за то, что никогда не могла быть для тебя хорошей матерью. Он, наверное, обо мне приблизительно такого же мнения, раз я ношусь за ним, как сумасшедшая. Но я не знаю, что с собой поделать. Не знаю, честно. Я бы ни за что не позволила так к себе относиться, но… позволяю почему-то. Так само получается. Как будто я не могу управлять собой. Я знаю, ты меня никогда не поймешь, с твоей-то идеологией, но и не буду винить тебя в этом. Можешь ненавидеть меня, говорить всем и каждому, какая плохая я мать, и я не обижусь, постараюсь не обидеться, потому что это же ведь правда, да? Я вымотана. И прости, пожалуйста, что для меня это было важнее тебя.»

Дальше читать Ньют уже не мог, хотя в письме проглядывало много чего. Все те же извинения в огромных количествах. Никакого капса. Мама наверняка плакала, когда писала это, и Ньют чувствовал, ощущал всеми клеточками тела, что ответ на заданный им вопрос нашелся во время написания именно этих строк, не тех, в начале, пропитанных истерией. И он приблизительно догадывался, какой ответ бы получил, если бы мама не боялась его написать. Выбирать она никогда не умела и не любила и оттого раздражалась всегда, порой до смешного раздражалась, а Ньют заставил ее это сделать.

Томас смотрел на него испытующе, наплевав на то, что через десять минут ему нужно быть уже в книжном. Ньют поднял на него глаза, вслепую набирая сообщение на наизусть выученной клавиатуре и нажимая на «отправить»:

«Я помогу тебе. Обещаю».

— Я… маме писал, — прозвучало это как оправдание. Будто Ньют натворил что-то ужасное, а разгневанный Томас требовал объяснений. — Думаю, Тереза права все-таки. Ее надо оттуда вытаскивать.

***

Алби принадлежал к числу людей, знавших, куда подевался Ньют. Он не называл блондина неблагодарным идиотом, нервно хихикал над чьими-то глупыми предположениями о суициде и лишь загадочно отмалчивался, когда кто-то непосвященный (если непосвященный изначально, значит, должен таковым и остаться) пытался расспросить у него про местоположение бывшего члена байкерского клуба. Он старался писать как можно чаще, однако его «как можно чаще» в конце концов сократилось до минимума по очевидной причине — еще в конце прошлого года он встретил своего соулмейта, наимилейшую девушку, вызывавшую активное кровоизлияние из носа у половины клуба одной только улыбкой. Она забрала Алби у целого мира и ни за что не собиралась отдавать, а Алби, судя по всему, нравилось чувствовать себя украденной и спрятанной в неведомых землях принцессой. О семейном положении Ньюта он во время редких переговоров дальновидно не спрашивал: знал, какую реакцию это может вызвать. Несколько лет дружбы и десятки стычек в первое время, переходивших в активный мордобой, научили его помалкивать. Но в этот раз он не удержался.