— Я в это не верю.

Томас толкнул его коленом под столом, и на этот раз суровый взгляд вперили уже в него. Назревало что-то дрянное и явно не предвещавшее ничего хорошего.

— Серьезно? — Тереза, видимо, растерялась поначалу, но все-таки собралась с мыслями. — Разве в это можно не верить? — Минхо непроизвольно вякнул случайную пришедшую на ум фразу, надеясь переключить внимание девушки на что-то другое, но та по-командирски шикнула на него и все тем же безэмоциональным тоном попросила не перебивать. — Да ладно, глупости все это. Так соулмейты вы или нет?

— Я не думаю, что тебе настолько важно это знать, — продолжал упорствовать Ньют. Спина его выпрямилась, мышцы на руках напряглись настолько, что проглядывали сквозь тонкую ткань.

— Мне просто любопытно. Да и если ты скажешь, страшного ничего ведь не будет, — Тереза безмятежно растянула губы в улыбке. В руках она вертела кусочек хлеба, скатанный в крошечный крепкий шарик. — Нет, мне правда интересно. Вы так мило вместе смотритесь.

— Повторяю, это не важно, — процедил Ньют. Томас с Минхо только успевали переводить взгляды с одного на другого. Между Ньютом и Терезой, казалось, вот-вот начнут вспыхивать искры. Томас продолжал настойчиво пихать колено блондина под столом. Хотелось взять его за руку, но сейчас это было бы, наверное, наглостью в высшей степени.

— И что значит «я в это не верю»?

— Это значит, что я считаю всю эту хрень с датами полной чушью. Выдумкой. Люди просто рождаются с этими циферками на руках неизвестно почему и верят, что существует якобы вечная идеальная любовь. Бред это. Б-ре-д. Ты это хотела услышать? — Ньют стиснул руки в кулаках. Томасу и Минхо подумалось, что он с минуты на минуту ударит яростно по столу и кинет Терезе, что не унималась со своим любопытством, что-нибудь в лицо. Но блондин крепился и держал себя в руках. До поры до времени.

— Как можно в ЭТО не верить? — Тереза демонстративно взяла Минхо за руку, разворачивая свободную так, чтобы на ней были видны цифры.

— Легко! — воскликнул Ньют, резко вскакивая с места и опрокидывая стул. Томас чувствовал себя жалким и слабым, потому что боялся, вмешавшись, сделать все еще хуже. — Так же, как не верить в бога, в аистов, которые якобы притаскивают детей, в Санту Клауса, пришельцев и, мать ее, Кровавую Мэри! Вот так!

— Зачем так заводиться? — Тереза сохраняла невозмутимое выражение лица, однако в ней были заметны первые признаки страха. — Я просто спросила.

— Почему нельзя было просто спросить, с какой мягкой игрушкой я спал в детстве или, я не знаю, во сколько лет впервые покатался на коньках? Почему надо обязательно говорить именно об этом?

— Потому что это нормально — разговаривать о соулмейтах. И верить в это и принимать как должное тоже нормально.

Ньют явно хотел съязвить в ответ, потому что его буквально перекосило от отвращения и злобы. Он оглядел всех сидящих за столом, секундой дольше задержавшись на Томасе, и стремительно вышел в коридор, на прощание выкрикнув ядовитое «спасибо за прекрасный ужин!». Дверь хлопнула, в прихожей со стены, видимо, упала рамка с небольшим панно, и Тереза вздрогнула. Она уткнулась Минхо в плечо, и тот обнял ее, виновато глядя на Томаса.

Томас не сказал ничего. Он выбежал вслед за Ньютом, заверив Терезу, что все в порядке, хоть и горел желанием ударить ее по лицу.

Хоть и чувствовал снова, что все безвозвратно испорчено.

***

— Ньют! Ньют! Подожди! — Ньют успел дойти до конца квартала, пока Томас выходил из квартиры. Последний, бегло оглянувшись, не смог сдержать скромной, ненасмешливой улыбки, и крикнул снова: — Ты не в ту сторону идешь!

Он ожидал яростного «плевать!» или чего-то похуже, но Ньют молча развернулся и теперь уже на порядок медленнее пошел в обратном направлении. Остановился возле Томаса на секунду, выглядя до того жалким, что Томасу почудилось, будто он сам сейчас расплачется от этого вида: руки у Ньюта держались по-прежнему напряженными, губы дергались, точно у собиравшегося разрыдаться ребенка, круги под глазами казались еще заметнее. Его не только обидели. На этот раз его действительно задели за живое, причем настолько бессердечно и жестоко, что Ньюту это явно отдавалось физической болью глубоко внутри.

На город снова опускались сумерки, и он постепенно открывал светящиеся глаза фонарей, заливался краской вывесок, светофоров, фар, и все это слепило нещадно глаза, рисовало в них нечто иллюзорное, но красивое, мерцавшее мгновенно исчезающими яркими всполохами. В воздухе ощущалась всегда долгожданная, по-своему отрезвляющая вечерняя прохлада, и от нее становилось спокойнее. Ньют смотрел на Томаса доли секунды, но для последнего они показались часом, долгим и мучительно-приятным.

— Не сердись на Терезу. Она просто не думала, о чем говорит, — вяло и неуверенно прервал тишину Томас, не давая Ньюту молча уйти. Блондин мгновенно нахмурился.

— Она спросила именно то, что хотела, Томми, — Томас не узнавал того человека, который беззаботно смеялся над очередной шуткой в исполнении Минхо буквально пятнадцать минут назад, — и прекрасно все понимала, — он помолчал, потупив глаза и словно решая, продолжать ему или нет. — Для нее это просто слишком важно. Она, наверное, никогда ни в чем не разочаровывалась, и потому ей кажется, что все вокруг красиво и радужно, особенно если существует понятие какой-то там вечной нерушимой любви.

Ньют вздохнул, зажмуриваясь на мгновение. Глаза его, открываясь, посмотрели прямо на Томаса, и что-то совсем иное, далекое от грусти, тенью легло на карие радужки. Томас понял, что не может отвести взгляд, потому что все в Ньюте приковывало его сильнее всякого магнита, сильнее притяжения, действовавшего на каждую частицу, что ни находилась на Земле. Он видел что-то неисправимо родное и близкое в этом светловолосом парне, который хоть и не верил, что люди могут быть уготованы судьбой друг другу, но по-прежнему оставался замечательным. Идеальным со всеми своими неидеальностями.

— Ты, наверное, тоже думаешь, что я псих, — сквозь пелену мыслей прорвался предательски дрожащий голос, — ведь тоже веришь во все это. Но пойми, Томми, это не тупые какие-то загоны, у меня есть причины. И, знаешь…

— Хей, — остановил его Томас, — я ни в чем не собираюсь тебя винить. Какими бы ни были твои причины. Даже если ты никогда в это не поверишь, — он почему-то избегал слова «соулмейты», — я приму твой выбор.

«Ты все равно останешься самым лучшим человеком из всех, кого я когда-либо встречал», — вертелось у Томаса в голове, но брюнет так и не произнес их вслух: еще не время.

Ньют попытался было слабо, насколько позволяло его до сих пор беспокойное состояние, улыбнуться и потянул зачем-то руку к Томасу, но внезапно растрезвонившийся телефон, от чрезмерно громкого рингтона на котором оба вздрогнули, прервал и ход его мыслей, и дальнейшие его действия. Ньют поднял к глазам экран с отображающимся на нем абонентом «Мама», с подозрением глянул на Томаса, словно тот мог знать, почему его мать звонит, а не пишет, и, сняв трубку, отошел к стене невысокого здания, заклеенного толстым слоем афиш. Говорил он отрывисто и даже как-то сухо, нервно грызя при этом ногти.

Когда Томас подошел и прислонился к стене рядом с Ньютом, тот выкрикнул истеричное и грозное «ЧТО? ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?», привлекшее внимание нескольких людей. В шепелявых звуках, доносившихся из динамика, Томас разбирал обеспокоенный женский голос, который повторял какое-то слово раз за разом, как заевшая пластинка. Ньют же пребывал, по всей видимости, в такой ярости и таком отчаянии, что сдерживать это не хватало сил. Под конец разговора он ударил в стену рукой, сжимавшей телефон, и на хрупком экране образовалась частая паутинка трещин. Сам Ньют нервно кусал кожу на кулаке и твердил безостановочно «чертово письмо, чертово письмо, чертово, мать его, письмо». Казалось, его только что ударили, причем с такой силой, что мозги отключились, а запас слов сократился до одной-единственной фразы.