Последний раз, когда Ньют смотрел на дату, та еще не изменилась — на месте последних четырех цифр были «Х». И, казалось, так много времени прошло с тех пор, хотя на самом деле — чуть больше месяца. Как раз тогда Ньют только-только влип во всю ситуацию с курсами и бегал по книжным магазинам в поисках пособий, завалил первый зачет, и Томас согласился отвезти его на другой конец города. Потом он, Ньют, сам решился прийти к Томасу и побеседовать обо всем подряд, а потом… столько небольших «потом» произошло с момента их первой встречи. И они представлялись такими далекими, а теперь, когда-то, чего Ньют сторонился, все-таки подтвердилось, снова и снова вспоминались все красочнее и красочнее.

И Ньют не знал, что ему делать. Он проследовал в ванную, прижимаясь плечом к холодной стене. Посмотрел на себя в зеркало, будто не делал этого уже как минимум столетие. Глаза красные, готовые пролить несколько слезинок. Кожа на лице намного бледнее, чем обычно, волосы, сбившиеся набок, открывали обзор на несколько шрамов, оставшихся после операции. Тело напряжено, и остатки прежних мускулов еще проглядывали сквозь кожу.

Ньют долго разглядывал свое растрепанное отражение, похожее на подстреленного птенчика, который забился в угол и к которому тянул руки человек, совсем не похожий на того, кто подбил его. И птенчик не знал, стоило ли поверить этому незнакомцу, чье лицо, впрочем, не выражало ничего враждебного. Он тянулся было к нему, доверчиво расправляя живое крыло, но внезапно сжимался в крошечный комочек. И метания эти продолжались уже бесконечно долго, но человек оставался терпеливым и все говорил свое словно бы заученное «все будет хорошо». Оставалось сделать лишь несколько шагов, пересилить себя и свой страх и дать наконец кому-то позаботиться о себе, но боязнь у птенчика была сильна настолько, что обматывала хрупкое тельце цепью.

« — Значит, если кто-то в тебя влюбится, но в итоге ты узнаешь, что он твой соулмейт, ты оттолкнешь его?

— Только если не влюблюсь в ответ.»

Ньют не настолько разобрался в своих чувствах, чтобы говорить о безоговорочной и бесповоротной влюбленности, но то, что начало этому было положено, он знал точно. Потому что хоть Томас и оказался его соулмейтом, отвергать его не хотелось — после такого Ньют точно возненавидел бы себя. Да. В Томасе крылось слишком много замечательных черт, которые не могли не очаровывать и не заставлять что-то в душе плавиться и растекаться горячей жидкостью по венам. Его любовь к жизни, его готовность помочь, его несменяемая улыбка, то, как он смеялся, откидываясь назад и закрывая лицо ладонями, то, как он мгновенно серьезнел, когда дело доходило до каких-нибудь важных вещей, то, как внимательно и чутко он относился к скепсису Ньюта и позволял ему закапываться в собственное личное пространство. И Томас явно не был назойливым — он был тем, кто заставлял скучать по себе и жаждать очередной встречи.

Разве мог Томас обмануть его? Разве могла единственной его целью быть именно встреча с соулмейтом и все вытекающие из этого последствия? Разве мог Томас ценить лишь сам факт того, что у него есть некто, дарованный судьбой, а не человека?

Это было слишком на него непохоже.

Ньют страдал этими мыслями, расхаживая по комнате. В нем боролись две разные личности: одна, что помнила отчетливо все произошедшее раньше, твердила, что все это ложь и иллюзия, вторая же пыталась убедить Ньюта, что нужно довериться. Довериться так же, как Томас, который в какой-то мере пожертвовал тем, во что искренне и преданно верил. И необходимость выбрать между чем-либо одним из двух пугала Ньюта донельзя, и он понятия не имел, как поступить. Ему было страшно рисковать, потому что воспоминания были слишком свежи, чтобы отталкивать их вот так просто, но и вместе с тем хотелось сделать хотя бы пару шагов вперед из своего омута переживаний и страхов, приблизиться к свету, что упорно и непрерывно разгонял обволакивавший все вокруг мрак.

Бороться с самим собой оказалось одним из самых тяжелых испытаний, что Ньюту удавалось когда-либо проходить.

***

— Да, мам, — Томас повернул ключ в замке и шагнул в знакомую обстановку собственной квартиры, — нет, мам, не думаю.

Последний раз он разговаривал с мамой в тот самый день, когда заметил, что дата на руке наконец изменилась. Тогда он думал, что потерял все или упустил. Но сейчас, в тот самый день, когда он слишком неосторожно дал Ньюту знать, что они все-таки являются соулмейтами, он только бы усмехнулся, посмеиваясь над самим собой. Если он и испортил все, то точно сегодня. Сегодня он облажался как никогда.

Мысли об этом перебивали бодрый мамин голос, о чем-то воодушевленно рассказывавший. В трубке послышалось молчание, которое Томас поначалу расценил как окончание разговора, но мамино любопытное «ну так?» напомнило брюнету, что ему на самом деле задали какой-то вопрос, который он, слишком погруженный в свои мысли о собственных систематических неудачах, не расслышал.

— Ты что-то спросила? — мама на другом конце театрально вздохнула. Томас включил режим громкой связи — так ему всегда было удобнее разговаривать — и приземлился в узкое кресло возле дивана, на котором не так уж и давно спал Ньют.

— Конечно спросила. Ты меня совсем не слушаешь, Том! — Томасу захотелось упомянуть в миллионный раз, насколько сильно его злит, когда мама обращается к нему таким образом, но буквально поперхнулся воздухом, когда вслед за этой укорительной репликой последовал оставшийся до поры до времени без ответа вопрос: — Как там твой соулмейт? Или вы еще не встречались лицом к лицу?

— Н-н-нет, мы виделись. Много раз. И очень тесно дружим, — во внезапном молчании мамы, которая обычно никогда не могла удержаться хотя бы от однословных комментариев, Томас прочел немой вопрос, — но… все довольно-таки сложно, мам. Не уверен, что ты поймешь.

— Мне абсолютно плевать, в чем ты уверен, а в чем — нет. Я хочу знать, почему голос моего сына дрожит так, будто он только-только с похорон пришел, — мама помолчала секунду, — ладно, неудачное сравнение.

— Да, совсем неудачное.

— Ты уходишь от ответа, Том. Тебя что-то беспокоит? Если ты не перестанешь темнить, я однозначно приеду раньше Рождества и задержусь у тебя месяца на два. Тогда-то ты от меня не отвертишься! — последние слова она договаривала с тем обеспокоенным тоном, который означал, что она готова слушать, причем временного ограничения у ее режима внимательного слушателя не было. Томас вздохнул, собираясь с мыслями.

Он рассказал ей все. Это показалось ему дико непростым занятием, и под конец он чувствовал себя тем, кому доверили важную тайну, которую он, увы, не сдержал. Ему даже показалось на мгновение, что он зря это сделал и что все произошедшее между ним и Ньютом должно было остаться только между ними двумя и если и выходить из этого тесного круга, то, как в случае с Минхо, все равно сохранять кое-какие границы. Хотя лукавить при разговоре с мамой он попросту не мог, и поэтому все вылилось из него, как горячая вода из гейзера. Все его мимолетные переживания, надежды, боязнь ошибиться и сделать что-то неправильно, боязнь отпугнуть Ньюта и разбудить в нем ненависть к себе — все выразилось в долгом, красноречивом монологе, неожиданном даже для самого Томаса.

Чтобы обдумать услышанное маме хватило немногим больше минуты: она ненавидела подолгу молчать.

— Все идет так, как нужно, — мамин голос успокаивал, — ты сделал все правильно. И если я верно поняла позицию этого…

— Ньюта, — Томас слегка улыбнулся, — его зовут Ньют.

— Окей… не перебивайте меня, юноша! Я забыла, о чем говорила. Го-о-осподи, Томас, ты меня доведешь, — мама засмеялась, и смех этот заставил Томаса невольно съежиться в своем кресле. — Так вот. Если я правильно все поняла (хотя, честно скажу, совсем не знаю, почему он может так себя вести) позицию Ньюта, он разозлился бы, узнав об этом позже. Лучше списать это на случайность сейчас, чем потом, если бы у вас действительно что-то получилось, ставить его перед фактом, который, может, ему и не понравился бы вовсе.