Ему тяжко было знать всё это. Но Фингон был рад, что знает. Да, думал он, рад — глядя на знакомое, измождённое лицо Маэдроса, на натянутые линии боли, которые очертили его лоб и уста. Он был рад, что знает, а это значило, что он рад быть здесь. Он ничего не сказал. У них будет ещё целая вечность — которую они могут провести, беседуя друг с другом. Сейчас Фингон готов был довольствоваться лишь взглядом.

Он посмотрел.

И наконец, он нахмурился.

— Маэдрос, — сказал он, — что ты там держишь?

Маэдрос не стал открывать глаз.

— К тебе это не имеет никакого отношения, — сказал он.

Фингон всё смотрел на него. Он не мог не нахмуриться. Хотя Маэдрос сидел тихо, выражение его лица поминутно менялось, и каждый раз морщины боли становились всё глубже. Его кулак сжимался и разжимался, костяшки пальцев снова и снова белели, и эти мелкие движения сопровождались болью на его лице.

— Тебе от этого больно, — сказал Фингон. — Тебе от этого было больно всё время?

— Не надо об этом, — сказал Маэдрос.

— Маэдрос, что это такое? — сказал Фингон. Он ведь был уверен, что это невозможно, но…

— Это действительно Сильмарилл?

Маэдрос коротко, горько рассмеялся — ха!

— Тогда что же это?

— Это не имеет с тобой ничего общего, Фингон, я же сказал, — ответил Маэдрос. — Оставь это. Оставь меня.

Но всё-таки лицо его было исчерчено всё углублявшимися линиями боли.

— Не оставлю, — сказал Фингон. — По крайней мере, покажи мне!

Маэдрос лишь прижал сжатый кулак к груди, и всем телом скорчился ещё больше вокруг него. Это была почти та же самая поза, в которой Фингон нашёл его, когда он был весь покрыт паутиной. Фингон потянулся и Маэдрос отдёрнулся. Фингон не отступил. Он не мог видеть, как Маэдрос так поступает с собой. Он положил руку на сжатый кулак Маэдроса: он хотел осторожно отжать его пальцы. Маэдрос отдёрнулся и яростно посмотрел на него: он занёс руку будто для удара. Фингон изумлённо воззрился на него. Словно из ниоткуда, в глазах Маэдроса вспыхнуло алое пламя.

Маэдрос застыл, когда глаза их встретились. Тут же у него будто всё рухнуло внутри.

— Прости меня, прости меня! — жалобно сказал он. Затем он заморгал, как будто снова ужаленный какой-то невидимой болью.

— Маэдрос, — сказал Фингон, — что же это такое? — Маэдрос сейчас выглядел только несчастным. — Ладно, неважно, — тут же решил Фингон. — Мне всё равно. Только выброси это!

— Я не могу, — сказал Маэдрос.

— Можешь. Конечно, можешь!

— Фингон, я не могу.

— Даже здесь, в Пустоте? — сказал Фингон. — Да какая разница? Где же выбросить что-нибудь, как не здесь?

— Это последнее, что у меня осталось, — сказал Маэдрос. — Это моё. — Огонь в нём замерцал на мгновение, и затем, казалось, разгорелся сильнее. Он стал снова больше похож на прежнего себя, но сейчас смотреть на это было нелегко.

— Оно причиняет тебе боль, — сказал Фингон.

— Но всё-таки оно моё.

— Маэдрос, пожалуйста!

— Нет, — сказал Маэдрос. Он выглядел мрачным. — Прости, Фингон! Но нет.

Фингон снова потянулся, и на этот раз Маэдрос не отшатнулся, не отодвинулся. Фингон мог чувствовать, как в нём нарастает, звеня, напряжение, когда Фингон сжал свои руки вокруг кулака Маэдроса с побелевшими костяшками пальцев. Выражение его лица было очень холодным. Если бы Фингон попытался действовать силой, они, может быть, действительно бы подрались — подумал он. Он не хотел заставлять Маэдроса делать что бы то ни было. Его руки продолжали лежать на его руке; он наклонил голову, положил её на них; потом он поднёс кулак Маэдроса к своим губам и поцеловал костяшки его пальцев.

— Не хочешь — не надо, — сказал он. — Но я хотел бы, чтобы ты это сделал. Мне тяжело видеть, что тебе больно.

— Я же не могу! — сказал Маэдрос снова, но теперь его голос звучал не мрачно, а беспомощно, и когда Фингон поднял глаза, выражение лица Маэдроса тоже стало беспомощным.

Некоторое время они глядели друг на друга. Наконец, Фингон сказал:

— А ты пробовал?

Маэдрос покачал головой. Казалось, он сейчас вот-вот снова заплачет.

Фингону тоже хотелось плакать. Он снова наклонил голову над рукой Маэдроса и второй раз поцеловал его побелевшие костяшки пальцев, и сказал:

— Тебе приходится нести достаточно горя и стыда и без того, чтобы заставлять себя переживать ещё больше боли — да ещё и в таком месте. Я хотел бы, чтобы ты отбросил это. Я знаю, какой ты упрямый — но я бы умолял тебя, если бы только думал, что ты меня послушаешь!

— Фингон… — сказал Маэдрос сдавленным голосом.

Фингон тогда мог бы действительно оставить его в покое. Конечно, достаточно было и того, что Маэдросу уже больно. Не было нужды доводить его до слёз из-за того, что он не мог или не хотел изменить. Но когда он нагнулся, склонив голову, прижимаясь к сжатой руке Маэдроса, ему показалось, что он слышит, как что-то говорит с ним. Может быть, это был лишь голос его собственного сердца. Но оно, казалось, говорило: попроси!

Фингон поднял глаза и его глаза встретились с глазами Маэдроса, — и он от всего сердца сказал:

— Пожалуйста!

Маэдрос выдернул свою руку из рук Фингона. На его щеках были слёзы, но, когда он заговорил, в голосе его не было горя. В нём ничего не было, кроме гнева.

— Ну ладно! Ладно! — яростно сказал он. — Если это для тебя так много значит!

Но всё-таки ещё мгновение он колебался. Затем лицо его перекосилось, и он протянул свою руку над пропастью. Ему даже не нужно было двигаться, чтобы сделать это. Они были так близко к краю. Маэдрос ждал ещё мгновение; его лицо кривилось. Затем он разжал кулак. Фингон увидел последний из его шрамов, бледный и жуткий: ожоги на руке от священного света Сильмариллов. Посредине лежало что-то маленькое и чёрненькое. Маленький паучок — подумал Фингон. Но нет, это был острый кусочек умершего камня — нет, разбитый осколок чёрного стекла, совсем, как та стена, что окружала его тюрьму.

Затем со вздохом, будто делая над собой страшное усилие, Маэдрос перевернул руку, и оно — что бы это ни было — упало во тьму. Фингон тогда увидел, что это был разбитый осколок алмаза — нет, крошечное искристое пламя… нет, ни то, и ни другое. Прямо перед тем, как навеки исчезнуть в пропасти, оно, казалось, засверкало бледным светом. Это как будто бы была жемчужина…

Чем бы это ни было, оно исчезло. Маэдрос сжал свою открытую ладонь один раз, другой. На лице его было какое-то жуткое выражение. Казалось, ему не менее больно, чем раньше. И когда Фингон посмотрел на него, что-то словно погасло и сжалось в нём. Он выглядел седым и печальным; изувеченным и старым. Он был пламенем — а теперь он стал пеплом.

— Ну вот, — сказал он. — Его больше нет. Ты счастлив?

— Конечно же нет! — сказал Фингон.

Но, по крайней мере, теперь он смог сделать то, что до сих пор он сделать ему было нельзя. Он потянулся и взял Маэдроса за руку. Шрам от Сильмарилла был старым и поблескивал. Фингон прижал свою ладонь к его ладони, их пальцы переплелись, и тут же он привлёк Маэдроса к себе.

Наконец-то это были настоящие объятья — руки его обвились вокруг тощего тела Маэдроса, и он спрятал своё лицо в его волосы, свалявшиеся, грязные, перенизанные паутиной, они дурно пахли — но это был он, это был он. Лишь через несколько мгновений руки Маэдроса, в свою очередь, обвили его, и он прижал своё лицо к плечу Фингона, и запустил руку в его волосы. Он пропустил косы Фингона по всей длине через свою ладонь — он так часто делал это раньше. Потом он запустил пальцы в волосы Фингона и притянул его ещё ближе, так что никакого промежутка между ними уже не было. Фингон зажмурил глаза: сейчас он просто чувствовал.

— Это ты, — сказал он, — это ты.

— Это я, — согласился Маэдрос — хотя в голосе его не было полной уверенности.

Они просидели так долгое время. Наконец, Маэдрос слегка засмеялся; теперь он уже не сжимал волосы Фингона, а поглаживал их. Самому Фингону совсем не хотелось трогаться с места. Конечно, и идти-то было особо некуда. Кажется, здесь было самое лучшее место, которое он только мог бы найти в Пустоте. Маэдрос осторожно гладил его волосы, коснулся затылка, в какой-то момент задел арфу, все струны которой обиженно зазвенели.