Фингон дотащил Маэдроса до края огромного трона. Спустить его вниз было трудновато, раз Маэдрос не готов был ему помочь, но по крайней мере, надо было двигаться вниз, а не вверх. Тащить его вверх было бы невозможно. Фингон легко соскочил на покрытый паутиной помост и стащил Маэдроса за собой. Он едва не рассмеялся, когда глаза Маэдроса открылись на мгновение, и на его лице отразилась тень удивления — пока он не вспомнил, какой он упрямец, и не сполз самым жалким образом к подножию трона.

Сама мысль о смехе, казалось, оскорбляла тьму в этом зале. Но это было абсурдно. Абсурдно. Всё это было абсурдно — и то, что Фингон вообще сюда пришёл, что ему удалось отпугнуть паучью королеву шестью сверкающими стрелами, которые едва могли ей повредить, и что Маэдрос выбрал из всех моментов именно этот, чтобы повести себя, как уставший и обиженный ребёнок. По крайней мере, сейчас он хоть сидел, а не лежал. Но сидел он так же скорчившись, так далеко наклонив голову вниз, что лица его Фингон не видел, а здоровая рука была сжата в кулак и прижата к груди. Паучья королева пока не возвращалась.

— Пойдём же! — сказал Фингон.

Ему удалось поставить Маэдроса на ноги, и закинуть его руку себе на плечи. Каким же он стал лёгким! Но встав, он не пытался уже снова сесть. Может быть, ему казалось, что на сопротивление уходит слишком много сил; но задача Фингона облегчилась. Он боялся, что ему придётся тащить Маэдроса на спине. Он посмотрел на конец дороги. Недалеко, сказал он себе. Совсем недалеко.

Он пошёл. Маэдроса пришлось тащить. Он не столько шёл, сколько спотыкался; три раза он падал и отказывался вставать. Но каждый раз Фингон поднимал его, закидывал его руку к себе на плечи и шёл дальше. Шёл по дороге. Здесь был подъём, которого Фингон не заметил, спускаясь сюда: подходя к железному трону, дорога очень постепенно, но опускалась, и теперь им пришлось идти в гору. Он не заметил бы этого, если бы был один, но благодаря Маэдросу подъём стал очень трудным. Он был более лёгким бременем, чем должен был бы быть — но всё же он был бременем.

Наконец они добрались до дверей, и здесь Фингону нужно было отдохнуть. Маэдрос привалился к нему, а он снова смотрел на половину изображения безликого повелителя зла. Моргота даже здесь не было. Искалеченный, он был скован где-то в Пустоте и жалел себя — если верить паучьей королеве — и выпускал в Пустоту своих драконов. Но здесь его не было никогда. Это была тюрьма Маэдроса, которую он создал себе сам. Фингон крепче прижал его к себе.

— Ты многого можешь стыдиться, — прошептал он. — Но мне кажется, Маэдрос, ты несколько себя переоцениваешь. Ты ведь не совсем Моргот. Начать с того, что ростом ты всё-таки не вышел…

Маэдрос ничего не сказал. Он него дурно пахло. Паучиха не соврала: затхлый запах отчаяния прилип к нему. Но они уже уходили. Фингон посмотрел на большой красный зал под сферой зловонного огня в железной чаше, и на туннель за ним, который вёл вверх, к воротам. Он даже и не думал попытаться проникнуть в лабиринты Ангбанда. Он полагал, что здесь нет никого, кроме пауков, а пауки найдут их везде. Таясь, они ничего не выиграют. Здесь ведь недалеко — сказал он сам себе опять. Дороги тут не было, и пол был неровным. Но тут было недалеко.

И они пошли дальше. Теперь то, что Маэдрос фактически отказывался идти или смотреть, куда он идёт, начинало раздражать, а потом и бесить Фингона. Пол уже был совсем разбит, и Фингон должен был смотреть, куда ступает сам. Было очень трудно одновременно делать это и следить за тем, как идёт Маэдрос, и нет ли на его пути чего-то, за что он мог бы запнуться; и, если он запинался, он падал, а когда он падал, Фингону приходилось останавливаться и снова поднимать его. Не раз Маэдрос терял равновесие настолько зрелищно, что в итоге утаскивал Фингона на пол за собой, и Фингону приходилось восстанавливать дыхание, отряхивать с одежды пыль и кривиться из-за царапин на руках, а потом уже идти дальше. Но он шёл дальше. Они оба шли дальше. Когда они добрались до особенно сильно разрушенной части туннеля, Фингон задумался в нерешительности. Может быть, было бы легче оставить здесь Маэдроса на минутку и пойти вперёд, разведать удобную тропу для них обоих. Потом можно за ним вернуться.

Он уже готов был так поступить, но, когда он снял руку Маэдроса со своего плеча, его сердце отчаянно дрогнуло. Он не затем искал Маэдроса всё это время, чтобы оставить его тут одного, скорчившегося, в таком месте — нет, даже на минутку. Он немного боялся, что паучья королева приползёт по стенам у них за спиной, или что Маэдрос сам может встать, повернуть, и пойти обратно, вниз, во тьму — Фингону совсем не хотелось ещё раз проходить через эти чёрные двери.

Тогда — вместе. Пусть Маэдрос бесит его сколько угодно. Фингон тоже может быть упрямым. Они шли через руины, и Фингон смотрел на босые ноги Маэдроса вместо своих, и отводил его от торчащих осколков камня и обрывков липкой паутины, которыми был усыпан пол туннеля. Это означало, что теперь сам Фингон спотыкался и задерживал их — на самом деле много раз — но он понял, что так ему самому спокойнее.

Им потребовалось много времени, чтобы таким образом дойти до ворот — но они дошли. Фингон боялся, что увидит здесь пауков, которые ждут их в своей паутине, но никого не было. Только зияли чёрные проходы, которые они сделали в покрытом заклёпками железе. С этой стороны всё не казалось таким ужасным — может быть, потому, что на сей раз это был выход. Фингон толкнул Маэдроса к самому широкому отверстию. Висевшие в нём паутины выглядели более тяжёлыми и липкими, чем раньше. Но всё-таки это был выход.

— Пойдём! — сказал он.

Если нежелание Маэдроса хоть как-то помочь самому себе выводило его из себя на протяжении всего пути через туннель, у ворот оно стало просто невыносимым. Они были так близки к спасению! Но всё-таки он так и не хотел ничего делать, и было гораздо труднее тащить и толкать его, когда здесь было так мало места, чтобы повернуться, а кругом висела паутина. Фингон едва не заплакал от отчаяния. Но всё-таки он не сдавался, хотя не раз осознавал, что занимается бесполезными уговорами, и он потратил столько времени, снимая с Маэдроса паутину, что совсем уже перестал беспокоиться о себе, а один раз почти безнадёжно запутался.

У них ушло много времени, чтобы одолеть ворота. Но у них получилось, и теперь они оказались на другой стороне — они, наконец, выбрались из Ангбанда, и оказались на открытом месте в тени пиков Тангородрима. Маэдрос немедленно соскользнул на землю, спиной к воротам. Фингон сел рядом с ним. Серая дорога снова началась там, перед ними. Фингон с радостью бы пошёл прямо по ней, если бы только у него были силы, но он был измучен, весь покрыт паутиной и ему снова пришлось бы тащить Маэдроса за собой. Минутный перерыв. Затем — дорога и пропасть. Он откинул голову назад и несколько раз глубоко вздохнул.

— Ты просто невозможен, — сказал он. — Я не знаю, почему я люблю тебя.

Затем он замолчал потому, что в голову ему пришли сразу две вещи.

Первое — это воспоминание; воспоминание, которое недавно ожило в нём: вечер в Химринге во время Долгого мира, старые подначки и старое счастье, Я не знаю, почему я тебя люблю — и Маэдрос, который, смеясь, раскрывает ему объятия. Другое было настоящим откровением — он испытал удивление, ликование, облегчение: это был ответ на вопрос близнецов там, на дороге. «Ты его всё ещё любишь?». Фингон осмелился проникнуть в Ангбанд, вошёл в тронный зал, встретился лицом к лицу с тем пауком — всё ради жалости. Но нечто большее, чем жалость, заставило его протащить Маэдроса всю дорогу вверх по туннелю и через врата.

Он был так рад, что понял это, что ему было просто необходимо сказать это вслух.

— Но я тебя люблю, — сказал он. — Люблю!

— Фингон, — сказал Маэдрос.

Фингон посмотрел на него. Его глаза были открыты. Он сел. Выражение его лица было очень печально — но по крайней мере, на его лице было выражение.

— Ну вот ты наконец, — сказал Фингон.