Стрелы не убили её. Она даже не сильно пострадала. Но это была трусливая старая тварь, и раньше она никогда не сталкивалась ни с чем, что осмелилось бы сопротивляться ей. В ярости, полуслепая, она отползла обратно, в тени наверху. Там были тайные проходы, куда она могла бежать. Ей неинтересна была добыча, которая сопротивлялась.

Ох, ладно, ладно! Но подожди! — клацнула она, убегая. — Однажды мы заполучим тебя, маленькая мошка. Мы съедим твои звёзды. Всё съедим. Ты только подожди!

И потом она ушла. Облако злобы, в котором она обитала, ушло вместе с ней. Теперь здесь царили лишь тишина и молчание, пустота Пустоты; и здесь был Маэдрос, лежавший, скрючившись, на железном троне. Ему удалось двинуться под паутиной — совсем чуть-чуть. Он отвернулся от света.

Фингон упал на колени рядом с ним. Кинжала у него не было. Голыми руками он разорвал тонкие, липкие нити паутины, которые покрывали его друга.

— Маэдрос! — воскликнул он.

Но Маэдрос ничего не сказал. Фингон увидел, что он отдёрнулся от блеска звёздного фиала и осторожно положил его. Ему не хотелось совсем откладывать его в таком злом месте. Он отодвинул самые отвратительные куски паучьей ловушки, и они распались в его руках, оставив липкие следы. Там было множество слоёв, и часть их была разорвана, как будто бы когда-то Маэдрос пытался бороться: но верхние слои были нетронуты.

Маэдрос всё ещё не отвечал — ни на прикосновения Фингона, ни на звук его голоса, ни на своё собственное имя. Фингон думал, что он может быть без сознания. Но когда он сорвал самые мерзкие куски паутины с лица Маэдроса, он увидел, что глаза его открыты. Но что-то было чудовищно не так: глаза его были сплошная тьма. В его глазах была ночь — так же, как у близнецов; у близнецов, которые сказали, что их уже нельзя спасти. Фингон закричал от горя. Он потянулся к звёздному фиалу, надеясь, что это лишь игра теней. Когда он поднял его над лицом Маэдроса, то увидел, что это не так. В глазах Маэдроса действительно была тьма. Однако надежда ещё была: ибо хотя в них и не было света, Фингон только что, когда Маэдрос заморгал и снова попытался отвернуться, увидел, что его глаза ещё не растворились в Пустоте. В них была тень, но ему показалось, что он всё ещё видит там намёк на зрачок и радужную оболочку. Он облегчённо вздохнул.

— Прости, — сказал он. — Мне надо было проверить. Смотри, — он положил звёздный фиал на пол, — вот, я его убрал.

Но Маэдрос всё ещё молчал. Он лежал, тихо дыша, точно так же свернувшись клубочком, как он был в паутине; его здоровая рука была плотно прижата к груди. Фингон даже не был уверен, понимает ли он, что здесь кто-то есть. Он положил руку на плечо Маэдроса и снова позвал его по имени — и снова, ещё мягче. Он нервно оглянулся на тени, в которых исчезла паучья королева. Сейчас ему удалось отпугнуть её, но он не сомневался, что в конце концов она вернётся, особенно если они так и будут здесь сидеть.

— Маэдрос! — позвал он снова, ещё безнадёжнее, но всё было бесполезно. Маэдрос не слышал его.

Фингон сел рядом с ним, скрестив ноги. Он нервно сглотнул.

И взял свою арфу.

Он даже не знал, что играть. Он начал со старой песни о Валиноре неомрачённом — может быть, Маэдрос вспомнит, как слышал её в тёмном месте, которое не слишком-то отличалось от этого. Сейчас, как и тогда, в горах, она звучала совсем беспомощно, но Фингон всё равно пел её. И затем он спел другие, похожие на неё песни — песни об их юности в далёкой прекрасной стране, а потом — песни Средиземья, не только гимны изгнанников, но и песни повеселее, которые помнились ему, те, что играли в залах Химринга или у берегов озера Митрим в праздничные ночи; песни вызова и радости среди тьмы, которые так долго были ему не нужны. Это были песни старой радости. Ибо там была радость — была!

И после этого он почувствовал, как его сердце и голос естественным образом обращаются к более поздним мелодиям — песням прощения и исцеления, к песням о восходе новой звезды, песням Возвращения изгнанников. Но ничто не могло тронуть недвижно лежавшую там фигуру. Фингон закрыл глаза и продолжал петь, — сейчас он пел не только для Маэдроса, но и для себя, чтобы напомнить себе, что вне этой тьмы всё-таки существует мир. И наконец, даже не собираясь этого делать, он стал вдруг петь ту самую песню на вестроне, которая появилась в Средиземье долгое время после того, как сам он погиб и оставил его навеки; песню, которую никогда никто не узнал бы в Валиноре, если бы её не принёс туда хоббит. Это была простая мелодия с простыми словами. В ней воздавалась хвала Солнцу и звёздам.

Он спел её до конца, и потом снял пальцы со струн, и вздохнул, и открыл глаза.

Маэдрос смотрел на него.

Он почти не двинулся. Лишь повернул голову. Но его глаза больше не глядели пустым взглядом. Маэдрос смотрел на него. Сердце Фингона подпрыгнуло.

— Маэдрос! — сказал он. — Теперь ты меня слышишь?

— Фингон, — прошептал Маэдрос голосом сухим, как сухой камыш. — Нет. — Он снова закрыл глаза. — Нет, нет, — сказал он, и хотя в этом слабом голосе едва ли можно было услышать какое-то чувство, Фингон видел по его напрягшемуся лицу, что ему как будто бы больно. — Не здесь, — сказал он, — нет, пожалуйста — только не ты!

========== Глава 7 ==========

— Это я, — сказал Фингон. — Я пришёл, чтобы отвести тебя домой. Нам нельзя здесь оставаться. Паук вернётся. Пойдём!

Он знал, что Маэдрос его слышит, ибо тот задрожал. Но он ничего не ответил, и не двигался больше, и не открывал глаза. Фингон осторожно положил руку Маэдросу на плечо. Касаться его было неприятно. Его кожа была холодной и влажной, и было трудно сказать, где липкие остатки паучьей ткани, а где — рваные обрывки потерявших цвет одежд, которые он когда-то носил. Все мышцы у него на спине выпирали. Он слишком исхудал, грустно подумал Фингон. Под кожей чувствовались кости.

— Маэдрос! — сказал он. — Пойдём отсюда!

Но Маэдрос остался недвижим. Фингон рискнул чуть потрясти его — никакого результата. Он нервно посмотрел вверх, в пустые тени. Он не чувствовал там ядовитого облака зла. Что если она может скрыть своё присутствие? Почувствует ли он, если она вернётся? Может быть, она затаится там, где её не видно, и выпрыгнет на них из тьмы? Как же он ненавидел этот гнусный тронный зал! И они сидели здесь прямо на исполинском троне Моргота — лёгкая добыча, на самом виду. В любом случае это было не самое подходящее место для пары эльфов. Фингон вспомнил смех паучьей королевы, как близнецы, когда охраняли врата, предупреждали его; пауки, конечно, лгут… но всё-таки это была тюрьма, которую создал сам Маэдрос. Фингон нахмурился, глядя на недвижное тело рядом.

— Ну ладно! Неужели? — сказал он. — Мне уже давно пора забрать тебя домой. Вставай! Почему же ты всегда такой упрямый?

Ничего. Но Фингон почувствовал себя чуть лучше, вспомнив, как же упрям Маэдрос. Он всегда был упрямым, и видимо, все издевательства паучьей королевы не уменьшили этого упрямства.

— Ну хорошо же, — сказал он. — Как хочешь! Мы всё равно уходим.

Он подобрал звёздный фиал и с большим сожалением опустил его в карман. На них немедленно обрушилась тьма, но всё же в ней была чётко видна серая дорога, которая вела обратно, прямо к жутким дверям. Паучья королева перехитрила сама себя. Они могли идти по дороге как туда, так и обратно. Фингон закинул арфу и лук на спину. Маэдрос всё ещё не двигался. От него остались лишь кожа да кости; он не казался тяжёлым, но всё же было неудобно, что он так высок. Идти ведь недалеко — сказал сам себе Фингон. Вверх, к дверям, вверх по туннелю к злым воротам, затем — провал, верёвка, дорога; разбить стену, найти близнецов — и дом. Он подозревал, что ему не надо будет нести Маэдроса всё время. Его кузен был упрямым — но он был и гордым. Практически это было одно и тоже. Рано или поздно — и скорее рано — ему станет неудобно, и он будет вынужден идти.

Сначала — выбраться из этого жуткого места!