Хозяин запускал в мешочек проворную руку, извлекал гладкую лотошку. Если попадались бочонки с цифрами 44, 11, Тереша заливисто провозглашал: стулья, барабанные палочки.

Проигрывая, никто не злился, не ворчал. Семейная идиллия не нарушалась ни окриком, ни насупленным взглядом.

Недремные ходики изливали со стены радость от устоявшегося бытия пенсионеров. Они поддакивали кому-то: «Так-так, так-так». Временами Авдотьевку окатывал, доплескивался до каждого угла избы крутой вал вертолетного гула. Налетит, взбушует тишину и укатится за Васюган. Там расставлены дозорные Севера — буровые вышки. Тайгу и болота расклинили бетонные и гравийные дороги. Встали вышки-высоковольтки. Терпеливо и упорно выцеживают нефть станки-качалки. Каждое месторождение имеет свое имя, но место рождения жидкого золота одно — глубь земли. Недра платят людям не подати. Отдают нефть в обмен за великий труд.

— Вот и славненько, закрыла рядок, — возвестила Горислава, устанавливая бочоночек на последней цифре 71.

Поставила, перекрестилась.

— Шустрая, — похвалила Нюша.

Ей показалось, что хозяйка наложила на себя крест двумя перстами.

— Ню-ша, ведь я так сроду не молилась. Для нашей настоящей мольбы подпоры не хватает — третьего пальца.

— Прости — показалось. Слепнуть стала.

— Табачку понюхай.

— Больше ничего понюхать не дашь?

— Вывелось. Из-за внука не держим. Прикатит с трубы, обнимет флягу с бражкой и начнет, как с невестой, по избе кружить. Пока всю не выпьет — не отступится.

— И к нам захаживал, пальцами с порога сигналил: мизинец в пол, большой — в потолок.

— Следопыт наш внук. Повесь флягу на рожок месяца и там найдет.

— Хорош парень. Болота сковатором грызет. Дружки-приятели трубу тащат.

— Та-щат, — поддакнул Тереша, закрывая серой круглой фишкой цифру на клеточке.

В лото играли часа полтора.

Летнее небо уносило на загорбке пышное солнце. На крыльцо избы успела упасть тень черемухи. Я присел на широкие трещиноватые доски, пропитанные солнечным теплом. От крыльца к калитке проложен тротуарчик. По бокам от него свешивался густой подорожник. Горислава называла его потропинником. Мне нравилось это слово. Сочные зеленые листья росли по дорожкам и тропинкам, лезли в широкие тротуарные щели, выбивались из-под дряхлой городьбы.

Дуновение ветерка принесло запах дикой конопли. Она в Авдотьевке беспризорничала везде: за пустыми стайками, баньками, откуда давно выветрился вениковый дух. Конопля мирно делила территорию с кустами бузины, покрытой плотными шапками мелкой красной ягоды, с чертополохом, бурьяном, непролазной крапивой, переросшей изгороди и человека.

Над конопляниками, зарослями крапивы, лебеды, лопухов, кустами бузины вскидывались в вольном росте черемухи и рябины. Давно авдотьевская пацанва обломала многие ветки, но стойкая черемуха успела выметать новые крепкие побеги.

Вышел за скрипучую, перекошенную калитку. Вдоль палисадника тянулся узкий кривой тротуар. Доски от земли успели наполовину сгнить, трещали, пружинисто прогибались. Во многих местах они были поломаны. Шагать по такому тротуару — мучение. Сошел на дорогу. Над сырой канавой густыми ярко-зелеными бородами свешивался плодливый мокрец. И везде бросался в глаза подорожник-потропинник. Везде топорщились неотступные от сельбищ растения — лебеда, крапива, лопухи. Они успели забраться в темные глазницы заброшенных изб, кустились над осевшими завалинками, стояли ратью за бывшей конюшней, полуразрушенными механическими мастерскими. На слежалом перепревшем назьме молодая крапива начинала выметываться сразу после весеннего сгона снега. Проходила неделя, другая, и на крепких колючих стеблях появлялись налитые соком стойкие листья. Не этой ли настырной одолень-траве суждено вскоре царствовать на авдотьевских улицах, подворьях и огородах? Она успела захватить большую территорию. Колючее воинство вошло в порушенные дворы, выставило метельчатые пики за трухлявыми пряслами. Мокрец, крапива, подорожник, лебеда, конопля, иван-чай скоро осилят, одолеют приречное сельбище. Возле осевших, провалившихся погребов любит селиться бузина. Когда бузит ветер, запрокидывает красные шапки ягод — кусты шумят, возмущаются, что растут у пустых ям, куда хозяева ссыпали на зиму картошку и другие овощи.

Авдотьевку знал давно. Радовался крепким избам с тесовыми и шиферными крышами. Личного скота набиралось два больших стада. Озноб охватывает в июльскую теплынь при виде сегодняшнего деревенского разора. Припомнил: жила возле школы Мавра-отшельница. На платочке узелки завязывала. Так и ходила с узелками: забывала, на какое дело его завязывала.

Подхожу к школе-развалине. Последний звонок отзвенел здесь двенадцать лет назад. Избенка Мавры живая. Поленниц дров не видно, зато всякого топливного хлама во дворе — гора. Бабка натаскала себе из гибнущей деревушки оконных рам, жердей, тесин, ящиков, палок, кольев. Приволокла даже толстый воротный столб. Возле дарового топлива стоят козлы. К ним прислонена лучковая пила. Взваливаю на козлы воротный столб, беру пилу. С детских лет не держал лучок. Потрогал пальцами зубчики полотна — тупые.

Пилю, вернее, рву дряблую древесную плоть. Из-под полотна летят не опилки — гнилые крошки. Подбежала грязная, куцехвостая собачка, обнюхала носок полуботинка. Чихнула и залилась визгливым лаем.

На низком крылечке показалась Мавра. Волосы растрепаны. Кофта скособочилась. Платье мятое, калоши в навозе. Бабка сделала пальцы окуляром бинокля, навела на меня.

— Не узнаешь, Мавра?

— Не-а.

Назвался.

— А-а-а… Бороды в тот раз не было?

— Не было.

— Ну вот. Так бы признала. Борода тебе личит. На нашу родню староверскую похож.

— Вот помочь тебе немного хочу.

— Подмоги. Все об нас забыли. Один боженька попечительствует. — Бабка перекрестилась прогонным староверческим крестом. Когда два пальца летели в стороны, они коснулись самых концов худых плеч.

— Дров почему сын не наготовил? Ведь у тебя сын есть?

— Есть, да не про материну честь. — Мавра что-то забормотала, стала считать по пальцам. — Четвертый год сынка шти тюремные хлебат.

— Как же ты в холода с такими дровами?

— Зима подскажет, что делать. К Нюше на кроватный постой уйду. Чего две избы зря топить? У них просторно. Мне местечко отведено в теплом углу. Сюда прибегу, со скотиной управлюсь и к ним. Втроем в подкидного дурачка весельше играть. Горислава с солдатом своим нагрянет. Шибко весело… Брось лучок. Сама перепилю. У меня кровь с остановками ходит, так я шевелюсь, разгон ей даю… У Нюши старик ополоумленный. Говорит: должен же я чем-нибудь заняться на том свете. Струмент готовит, натачивает. Забываю свой лучок отнести ему. Плохо ведь тянет?

— Скверно.

— Вот и оставь. Сама управлюсь. Привышная. Дровенки расклюю топором… Не знаешь, кто поговорку придумал: богатый человек с оружием, бедный со слезами?

— Не знаю.

— Вот и я не ведаю. Правая половинка поговорки про меня. Много победничала. Много слез из души выкатила. Всю мою жизнь рассказать — больша-а-а-ая Библия будет. Я испужена медведем была. В Васюгане тонула. Змеи кусали. Под эту субботу запомирала. Вышла под небо, шепчу: Богородица, не дай помереть. Я еще Святое Писание почитать хочу. Лечилась прутиками красными. Срезала, варила. Отвар помог… Тятя родненький мне говорил: «Поживи по людям, попытай судьбу. Потом другим скажи — каково солнышко греет и человек зло сеет». Жила по людям. Где с ребятенками повожусь, где попряду, где полы вымою… Этим кормилась. И скажу я тебе: путальница в жизни великая. На путь истинный архангел Михаил наставлять должен. Но и он не всегда подсоба. Бесей много. Сатана возгордился. Все от многобожия идет. Грамоте я через муку училась. Хотелось своими глазами Святое Писание прочесть, книги старопечатные. В людях качаю зыбку, соплики малышу утираю, сама букварик зубрю. Смотрю, какими крендельками буквы лежат. До десяти номеров считать научилась. Тятенька терпелив был. Смолчит, дурой меня не обзовет, пальцем не тронет.