Никогда так не голосила Матрена по умерцам. Надо было воочию увидеть обрушную беду в родном доме, чтобы от ее опаляющей молнии всеохватно воспламенить страдающую душу. От настойчивого поучения смерти на Руси родилась еще одна вопленица. Некоторые бабоньки не вынесли шквального рыдания горемычной Матрены. Подхватили вой, заголосили, схватились за волосы.

Таким гореванием можно скоро надсадить сердце. Стеная, царапая щеки, вопленица простирала руки к иконам. Летала от плеча к плечу раскосмаченная голова. Утешение долго не приходило к ней. Мать впервые видела такое, порожденное бедой, безумство дочери.

С этой поры Матрена будет приходить оплакивать всех дектяревских умерцев. На похоронах отца ее чистая душа, нестойкое слезливое сердце прошли строгую проверку на отзывчивость и неподдельную любовь. Сострадая, оплакивая чужое горе, точно свое, кровное, вопленица видела все тот же гроб на табуретках в отчем доме, иссушенного болезнью отца. Без труда давались слезы, и летел почти непрерывный горловой стон. В избе мужа она крепилась, сносила бесслезно оскорбления, обиды, тычки. Над обмытыми, обряженными телами давала волю душе. Вопленица оплакивала разом и покойников, и свою никудышную забитую жизнь.

Свекровка, муж подобрели к трудливой Матрене, ведь на нее падали основные тяготы по скотному двору, по избе. Никто не снимал тяготы колхозницы-трудоденницы. Башковитые кабинетчики придумали минимум и максимум пожильной трудовой отдачи. Судьба беспаспортных деревенцев полняком зависела от погодичных-повечных трудодней. У Матрены-стахановки их набиралось с лихвой. В свинарнике, на вывозке навоза, на полях, на лесозаготовках получала иногда по две палочки в день — отметины в потрепанной тетради бригадира, ее он хранил для удобства за голенищем сапога или валенка.

После ухода на войну Парфена главным ключником стал сын, не обиженный грамотешкой. Отец крепко обучил беспроигрышной арифметике обвеса и обмера. Тяжелые амбарные весы, обученные человеком мухлевке, трудились только на недовес килограммов зерна, турнепса, картошки, жмыха. Почти никогда бегунок на размеченной пластине весов не скользил до нужного, точного деления. Кладовщик не дожидался, пока клюв бегающий будет уравнен с клювом неподвижным. Да хотя и замрут они, вытянутся в одну линию, все равно честного веса не будет: весы так хитро отрегулированы, что килограмм-другой колхозной продукции останется в пользу весовщика. В складах тьма прожорливых крыс, и на них можно кое-что списать.

Получая пропитание свиньям, Матрена прихватила мужа на обвесе. С полпуда отрубей недодал. Крисанф грубо осадил свинарку: не суйся не в свое дело. Жена как отрезала: мое дело — привесы, твое, оказывается, — недовесы. Подступила с устной жалобой к председателю. Проворчал: разберусь, уточню. В складе владелец колхозной печати отчитал ключника: «Что ты за мужик, если своей бабе хайло не заткнешь?! Хапай да поменьше… Ко мне пока не вози… излишки. С тобой в тюрьму сесть недолго…».

В конце войны колхоз получил первый колесный трактор. На лбу отлито — ХТЗ. В Харькове родился, в Дектяревке предстояли крестины. Деревенские старички-ушлячки расшифровали ХТЗ скоро и умно — Хрен Трудодни Заработаешь. За надрывную повседневщину оплачивали малым зерном да малыми рублями. Получишь расчет — налоги подлавливают. Раскошеливайся, земледелец, за коровенок, овчонок, свиней. Вся твоя живность похвостно и покопытно учтена. Шкуры не утаишь, маслица на ломоть не намажешь.

Успела прилететь с весной-вестницей желанная птица — победа, но не наступило поналогового послабления. Не было послабления в труде, поставках.

Брал Крисанф в руки газету, тупо смотрел на кричащие словеса: пролетарии всех стран, соединяйтесь! Хмыкал, швырял серую бумагу. «Что-то не бегут чужестранные пролетарии сливаться с нашей голодранью. Значит не хужее у них житье… терпят капиталистов.

Мы пролетели, их увлечем за собой… боятся. Не глупцы заокеанцы…».

Тираду обрывала Матрена: «Заткнулся бы! Впрочем, болтай. За дерзкие рассуждения скорее в район утащат. Там поговоришь».

Жена все чаще дерзила мужу. Заметно терялась его власть над женщиной. В ней запоздало проснулись непокорность, отвага и гордость. Перестала встревать в спор тщедушная свекровка. Сноха воловьим трудом добилась права ходить по избе с гордо поднятой головой, есть, сколько хочется: наверстывала за долгий полу голод. Теперь она в открытую помогала матери мукой, мясом, деньгами. Попробовал Крисанф без прежней смелости ударить жену, с размаху опустила мешалку на его башку. По дереву разбежалась трещина. Когда-то мешалочка гуляла по ней. Теперь пусть поскачет, порезвится по мучителю.

По избе ходила размашисто, нарочно наступая на скрипучие половицы. Дверями хлопала громко, бренчала ведрами, стучала ухватами, гремела штырьком умывальника. Этими шумами, дерзким взглядом вымещала с годами накопленное раздражение.

Пропавший без вести Парфен, видно, навсегда затерялся в просторах недавней войны, сгинул, как сгинула и сама война-кровопролитница. Деревенцы о нем и не вспоминали, будто и не ходил козырем перед ними зажиточник-хитрован.

По-прежнему разрывалась Матрена между колхозным и личным дворами. По-прежнему вечной течью струилась под боком деревни сплавная река. Густые надречные туманы порою так плотно забивали плес, раскатывались по травному забережью, что являли фантастическую картину незнакомого жития земли.

По заведенному обычаю природы в Ильин день обрушивалась ярая гроза с пугающими высверками молний и сокрушительными страшными громами. Иногда грозы зачинались с Петровок, тяготили, выматывали упорной продолжительностью. Никогда дектяревцы не слали небесам и иконам столько крестных знамений, как в пору июньско-июльских громопадов. Огнистые ветви затучных исполинских дерев летели наземь скоротечным каскадом.

В одну из гроз Матрена обмерла в огороде от великого открытия вечной тайны чрева. Под шерстяным набрюшником ощутила непривычную плотность живота. Сердце отозвалось частыми, сбойными ударами. Она ничего не сказала мужу, свекровке, полагая, что все это ей примерещилось. Но в пору сенокоса знала точно: подступает отрадная пора материнства. Медленнее стала летать над травами большая мужичья литовка, уже лились за спиною прокосы. Страшилась вспугнуть, изувечить надсадой зарожденное чудо. Матрена не брала в расчет мужа, забыла о нем. Думала, что это случилось по воле икон. Ведь было же в давние времена непорочное зачатие святой девы Анны. Шептала над травами: «Дура же, ох, дура была, когда нарочно надсажалась, катала толстенные сосны, за двух мужиков тянула веревку, поднимая матицу… Не зря я втайне молилась Троеручице. Вняла мольбе, вдохнула новую, пока невидимую жизнь».

Перед ледоставом свекровку свалила тяжелая болезнь. Ухаживать за ней пришлось недолго, без стона умерла в ветреную, ненастную ночь. Матрена на похоронах не надрывала над покойницей сердце, не терзала душу, как над другими деревенскими умерцами. Сейчас живое в ней подсказывало поберечь себя, не вызывать неистовые рыдания, не отягощать грудь. Скоро должна была оборваться долгая несуразица жизни, обрести смысл, отпущенное природой счастье материнства.

В буранливый март родилась двойня. Матрена крепилась изо всех сил, боялась потерять от боли сознание. Плотно стиснув зубами уголок полотенца, обмирала от колдовских медлительных рук деревенской повитухи. Не терпелось услышать первый вскрик. Рассеивался блеклый свет лампы-керосинки: избяное озарение первых минут жизни. Братики кричали наперебой. Они громогласным ором заявляли о появлении двух не лишних для земли ртов.

Заслышав плач, ошеломленный радостью отец хотел приблизиться к повитухе. Она шикнула на него и заставила выливать из чугунов в банную шайку теплую воду.

Принимая роды, телесатая баба без умолку сыпала словами: успокаивала, заговаривала боль. Когда благополучно удалось извлечь младенцев, свое тароторство переключила на них: «Ах, вы мои маленькие-удаленькие! Сичас мы вам пупешки ниткой шелковой перевяжем, да лишнее отрежем». Шустрым пальцем игриво задела у новорожденного промеж ножек. «…А вот энти пупешки мы перевязывать ничуть не собираемся, отрезать тем паче. Энти пупешки за милую душу девкам сгодятся…».