Нелюбимый муж после страшной беды стал покладистее, задумчивее и нерасторопнее. Ходил с остекленелыми глазами, натыкался на скамейки, косяки, будто переносил на ногах жуткий, долговечный сон.

Расчищая пожарище, Парфен мстительным взглядом приговаривал к сожжению дектяревские избы. Знать бы, кто отыгрался огнем. Мужик яро сжимал топорище, мечтая о справедливом возмездии. Он придумывал своему врагу казнь с изощренной мстительностью. Прихватит на болоте, поиздевается вволю и башкой в трясину… пропихнет тело до вечной мерзлоты. Нет, лучше сразу топором по черепу — и душа в отлет.

Крутился перед лицом черный прах сгинувшей избы, забивал ноздри, лез в глаза. Навалилась бесовская, едучая злоба, заставляющая до боли стискивать зубы.

За обгорелыми венцами амбара суетились куры, разыскивая уцелевшие зерна. Среди них живым клочком огня бродил горделиво петух. Маленькое пламя с гребешком напомнило Парфену о недавнем пожаре. Он схватил головешку, швырнул в форсистого петуха.

Острой двуручной пилой Игольчиковы валили сосны на новый сруб. Они давно приметили толстую лиственницу на стояки фундамента. Раскряжуют, обожгут на костре поверхность столбов, чтобы не портила гниль, не лакомились жуки-древоеды.

Отец с сыном сидели на свежих пнях, дымили самокрутки. Кто-то ломился к ним по кустам. Парфен пододвинул к себе топор. Подбежала раскосмаченная Матрена. Переводя дух, выжала жуткие слова:

— Бе-да, му-жики… война.

Среди лесного июньского великолепья — молодой листвы, волглого, шелковистого мха, пьянящего багульника, цветов, птичьего разноголосья слово война сразу не было воспринято со всей обнаженной и страшной правдой. Крисанф поперхнулся дымом, раскашлялся: от натуги нос посизел. Молчали, не выпытывали посыльную, переваривали услышанное. Парфен мозговал: погорельцев, чай, не возьмут — дадут отстроиться… в районе знакомцы есть, помогут…

Возле колхозной конторы бурлил люд. На лицах растерянность, недоумение: как могла объявиться гроза средь ясного, бестучного неба. Сухолицый, зыркастый военкомщик размахивал списком первобранцев. На сборы давались сутки. Игольников старший негодовал: его отправляют на войну вместе с сыном. Тут что-то не так, недоразумение закралось. Ничего, в районе выяснится. Собирая котомку мужу, Матрена не испытывала жалости. Душа даже не взбунтовалась от такого омертвления сердца. Изба исчезла, Крисанфа забирают на фронт — спокойна… навалилось тупое, омерзительное равнодушие. Вспомнилась пошлая песенка, подходящая к случаю: «Жена мужа на фронт провожала, насушила ему сухарей. А сама потихоньку шептала: унеси тебя черт поскорей».

Вскоре муж вернулся из района с бронью. Парфен, Сотников, другие первобранцы понеслись навстречу свинцовой судьбе.

Кантуя, ошкуривая сосны, Матрена перебирала в памяти безрадостные месяцы супружеской жизни. Мало находилось просветов, все было заткано плотными многослойными тучами. После пожара жилось несладко. Припасы почти все сгорели. Парфен где-то уберег от огня денежную заначку, она и выручала.

Подбираясь вагой под смолистое бревно, женщина чувствовала, как от натуги холодит и сжимает живот. Матрена не задумывалась, почему она до сих пор не затяжелела. Ей просто не хотелось иметь от Крисанфа ребенка. И она по-мужичьи ворочала бревна, надсажалась, вытравливая беспробудно спящее чувство материнства. Жила, вставала с петухами, ложилась спать в пересменку суток. Позже явится запоздалое раскаянье, она будет слезно просить у икон, чтобы боги ниспослали ей робеночка.

За деньги и водку Крисанф звал на помочи оставленных мужиков — не шли. Отказывались под разными предлогами. Приходил Матренин отец потюкать топором, скоро выдыхался и под дикий кашель стыдливо отваливал от сруба. Слабосильная, плоскогрудая свекровка тоже была плевой помощницей. Покрутится, нагребет щепок в мешок, поохает, растирая поясницу, и к баньке. Все каторжнее становилась закатка бревен на верхние венцы. До осени погорельцы собирались подвести избу под стропила, радуясь долгому немерклому свету белых ночей.

При сумасбродном правлении председателя-ставленника дела колхозные тащились, как воз в упряжке ленивой кобылы. Давал распоряжения, отменял, переиначивал. Он походил на игрока, не умеющего даже переставлять фигуры на шахматной доске. Подрезанные войной силы довершили катастрофу развала. Поправить положение мог арестованный Новосельцев. О нем по-прежнему никто ничего не знал.

Наломавшись на строительстве дома, Матрена брела в свинарник полуживая. Ушастая многокопытная орда встречала голодным, смертным визгом. Разносила по кормушкам распаренные с вечера отруби, нетерпеливая мордастая чухня чуть не сбивала рылами с ног.

После тяжелого завоевания положенного трудодня снова начиналась избяная выматывающая страдьба. Порой охватывала оторопь: неужели вот так, до гробовой доски тащить скрипучую телегу нескончаемых изнурных дней? Но в цепкой работе была и своя отрада: она давала возможность забыться, реже думать о подневольной семейной жизни.

На возводимой избе и Крисанф не жалел сил. Деревенели от топора руки, каменела спина. От долгой наклонки голову обметывало резким жаром. Отстраивались не на пепелище — боялись дурных примет — сруб желтел возле согры и недалекого сосняка, частично изведенного обильными грунтовыми водами. После снеготая, ливневых дождей на мшистом понизинье долго держалась влага. Она производила вымочку корней, постепенно заболачивая приграничный к деревне лесной массив.

Прицельным умом Крисанф предвидел от нового места немалые выгоды: рядом с домом можно выкопать неглубокий колодец, огородить под выпас участок в кочкарнике. Трава здесь высокая, сочная. Не надо гонять спасенную корову на поскотину. И свинье вольготица. Пусть пашет рылом землю, выискивая съедобные коренья. Скотине можно выкопать для водопоя яму. Отстоится питье — речки никакой не надо. Даже в самую жару около прилесья ощущалась прохлада от сыромошника, кудлатых рослых кочек и раскидистых кустов.

Для пробного облета рано закружились нетерпеливые белые мухи. Крисанф еле-еле упросил четырех стариков помочь поднять лиственничную матицу. Крякали, тянули веревки, были насуплены. За помощь не взяли ни копейки, не выпили за подсобу предложенной водки. Молча пришли, молча ушли, пугая Крисанфа забастовочной немотой.

Под ранние крепкие морозы управились с потолком, наметали на него для тепла сена, придавили досками и перебрались в новую избу.

После крещения пришла в Дягтяревку первая похоронка. Вскоре за ней явилась новая казенная бумага, извещающая, что Парфен Игольчиков пропал без вести. Солдатка тупо глядела на машинописный текст. Могильное слово пропал плясало перед глазами. Таинственная пропажа Парфена терзала томительной неопределенностью. Убит? Не учтен в списках? Выпала кара зверского плена? Глыбой свалилась весть-обруха. Матрена видела полоненную горем свекровку, с двойной силой тащила домашний воз.

После ухода на войну отца Крисанф все чаще заговаривал с женой о детях: «Вместях постель давим, а малышек — тютю». Отбояривалась Матрена: «Не знаю, почему полая… эта природа не для нашего ума». Забылось, затянулось тенетами дней, что ворочала в чужом доме ведерными чугунами, большими охапками таскала дрова, что свекор не давал роздыху на покосе и скотном дворе, а распьяной муж торкал в живот чем попадя. Природа не так заботилась об уме женщины, как о ее теле. Она оберегала от натужных трудов. Но мужская природа и порода смотрела на бабу-работницу со своей дворовой колокольни. Мужиков не трогало чужое мускульное расточительство. Они не допускали мысли, что баба не сможет исполнить данный ей обряд родин, бабью справу. Иная жена — подольница приносит нагульного ребенка. Матрена верна, как солнышко земле, даже в думы грех не пускает. Легко сказать Крисанфу: рожай. Есть, видимо, повелитель посильнее, чем муж. Правит, дозорит за судьбой. Надо смириться, уповать на его.

В февральский ветродуй умер отец. В гробу лежал краше, чем был в последние тяжелые месяцы болезни. Обмытый, убранный бумажными цветами покойник казался дочери спящим. Не верилось в вечный сон отца. Всей тяжестью обрушилась на Матрену явь неподвижности и смертной немоты. Тяте не шевельнуть пальцем, не постонать, не погладить дрожащей рукой по голове. Стоящий на табуретке гроб, почти детское изболевшее тело в нем были последним видимым пределом. Скоро могила сокроет его черты. Предстоящая повечная разлука с отцом встала со всей неотвратимостью и мукой. В груди давно вызревал жуткий стон, накапливал страшную силу. Он вырвался громом, заставив вздрогнуть мать, бабушку, братишку и деревенцев, пришедших разделить горе. Стон-вопль подхлестнул волну стенаний. Она покатилась по горнице, ударяясь в стены, двери, обметанные по косякам плотной изморозью.