— Раскудахталась, как наседка: Миллер! Миллер! Хрен с тобой, что ты Миллер! Мне нужна фрау Хикке. Ферштейн? Марта Хикке!

— Айн момент, айн момент! — Немка наконец догадалась, кого ищет русский. Выскочила на улицу: — Айн, цвай, драй хауз. Ферштейн? Фрау Марта Хикке.

— Битте! — гаркнул Карайбог. Отошел от дома Эльзы Миллер, вытащил из кармана письмо Настеньки. Надо еще раз проверить, чтобы не вышло ошибки.

— Фридрих Хикке! Жена Марта. Старший сын Карл. Все правильно.

Дом каменный, двухэтажный, стоит в саду. Все так, как и писала Настенька. Семен Карайбог еще не решил, что он сделает с Хикке, с его стокилограммовой женой, с мерзопакостным его пометом. Но Назар может спокойно лежать на берегу Одера. С чистым сердцем может смотреть Настенька в глаза сынишке. Семен Карайбог сдержит свое слово. Пусть как угодно это называют: самосудом, разбоем, святой местью, Но он покажет фрицу Хикке и всему его выводку, что значит опалить гневом и болью сердце Семена Карайбога. «Содрогнется сам сатана!»

Карайбог подошел к указанному дому и прикладом автомата громко, как карающей десницей, постучал. Дверь открыла пожилая, до немоты перепуганная немка. Карайбог сразу догадался — Марта. Белое, дрожащее, как студень, лицо, от страха или базедовой болезни выпученные водянистые глаза. Только ста килограммов уже не будет. Видно, порастрясла свои мясы на эрзацах.

— Фрау Марта Хикке?

— Я… я… — закивала немка головой, еще больше выпучив бессмысленные глаза.

— А где Фриц Хикке? Фридрих. Ферштейн?

— Я, я… Комм! Витте! Витте! — пускала пузыри немка и, держась за стену, попятилась в дом.

В большой комнате у стола в кресле-качалке сидел старик. Такое же, как и у Марты, студенистое лицо, выпученные глаза, — видимо, страх сделал их похожими друг на друга. И Семену Карайбогу сразу бросился в глаза стоявший на краю стола стакан. В нем, как медуза, плавала розово-белая искусственная челюсть с длинными зубами мертвеца.

Осколком по сердцу резанули горькие слова Настенькиного письма. И до войны Семен Карайбог не отличался выдержкой и спокойствием. Война мало способствовала укреплению его нервной системы. К тому же вид искусственной челюсти, о которой тоже упомянула в своем письме Настенька, был так невыносимо гнусен, что Семена Карайбога начала бить лихорадка, задрожали губы, в уголках рта вскипела бешеная слюна. Привычно вскинув автомат, снял предохранитель:

— Фридрих Хикке?

— Яволь! Яволь! Хикке! — шепелявил бледными, голыми деснами старик.

И тут Карайбог увидел: у Хикке нет ног. Два толстых обрубка торчали на весу.

Всего мог ожидать гвардии младший лейтенант Семен Карайбог. Борьбы, сопротивления, коварства, просьб, слез, только не этого. Он рассчитывал встретить гнусного гитлеровца-насильника, насмерть обидевшего Настеньку, встретить его толстуху-хищницу жену и наглых розовощеких, выросших на краденом украинском сале и крупчатке последышей. А тут…

Увидев, что русский поднял автомат, немка пронзительно закричала, упала на пол и на четвереньках поползла к Семену. Три худосочных подростка, которых Карайбог сразу и не заметил, тоже заплакали и, как по команде, повалились на колени.

Но ни крик немки, ни слезы ее сыновей не могли тронуть сердце Семена. Этого он ожидал: и слезы, и мольбу. Он не ожидал культяпок.

С ранних мальчишеских лет Семен Карайбог знал твердо: не бей лежачего! А перед ним был лежачий.

И Семен не смог нажать спусковой крючок.

Без числа и счета убивал рядовой Семен Карайбог, сержант Семен Карайбог, старшина Семен Карайбог, гвардии младший лейтенант Семен Карайбог врагов. Но убить инвалида, впавшего от страха в идиотизм, он не мог. Выругавшись страшным, непонятным семейству Хикке ругательством, в котором он проклинал и Гитлера, и войну, и Хикке, и свою мягкотелость, Семен Карайбог вышел и так стукнул дверью, что взвизгнули окопные стекла, кой-где посыпалась штукатурка и упал на пол стакан с искусственной челюстью.

— Будьте вы трижды прокляты!

Обратную дорогу в расположение полка младший лейтенант Карайбог нашел быстро. Шел хмурый, удрученный. Горела душа. Кривились губы, обметанные пересохшей слюной. Может быть, первый раз в жизни он не сдержал своего слова.

Уже недалеко от части, проходя по разрушенной улице, Карайбог еще издали увидел светлое пятно на черном фоне обожженного дома.

«Баба! — определил безошибочно и сразу же уточнил: — Фрау!»

Догадаться, что женщина, стоящая на перекрестке, — немка, впрочем, было не так уж трудно. Наши русские девчата в ту весну сорок пятого года в самом центре поверженной Германии в светлых платьицах не щеголяли.

— За каким только чертом она на самый пупок вылезла? — вглядывался Карайбог в женщину на перекрестке.

Вокруг — на все стороны — с каменным однообразием тянулись угловатые останки взорванных, сожженных, разрушенных домов. Что-то библейское было в их беспорядочном нагромождении. Недаром его помкомвзвода гвардии старшина Панас Тростянец, прочесывая дымящиеся руины, изрек:

— Чистые Содом и Гомморра. Далы мы германцю прикурить по самое аж никуды. В другый раз не полизуть!

Откуда же среди пепелищ, еще сочащих сладковатый чад, среди битого кирпича, искромсанного бетона, искореженного железа взялось светлое женское платье? Освещенное майским солнцем, оно представлялось здесь предметом совершенно чужеродным, о котором тот же Тростянец не преминул бы заметить:

— Як хрен в лимонади!

Карайбог привычно шагал по кускам разномастной штукатурки, переступал через вздувшиеся пласты расплавленного асфальта и змеиную путаницу порванных телеграфных проводов. Битое стекло свежо и празднично потрескивало под тяжелыми сапогами.

— Посмотрим, что за фря такая!

За четыре года войны Семену Карайбогу не часто доводилось видеть женщин в обычных гражданских платьях.

Да и что видел он за эти годы?

Декабрьские ночи Подмосковья. Мороз, зажавший в кулак все — землю, воздух, сердца. Сугробы, задубевшие, схваченные льдистой броней, которую, казалось, не осилит никакая весна!

Болотную гниль и хмарь смоленской обороны. Искалеченные, на кресты и блиндажные накаты порубленные леса Белоруссии!

И так до самого Одера!

Какие уж тут женские платья! Кругом — одни мужчины. А если где и попадется редко вкрапленная женская фигура, то и она, как водится, в застиранной, от солнца и погодных превратностей поблекшей гимнастерке, в стеганом ватнике и таких же ватных штанах.

Те же мужики!

Вот почему непривычный вид летнего женского платья не мог не заинтересовать Карайбога. Словно сама довоенная весна вышла на перекресток, удостоверившись, что не палят больше оглашенные пушки, не трескаются лихие мины, не воют низвергающиеся с неба, как божья кара, штурмовики.

— Вроде молодая, — всматривался Карайбог в женщину. Сделал еще два-три шага и убедился: — Точно! Молодая!

Лица женщины он еще разглядеть не мог, но фигуру ее в легком платье видел отчетливо. Широкие плечи и под стать им такие же широкие бедра при тонкой талии образовали весьма обольстительный изгиб. Ветер старательно приглаживал подол платья, отчего еще рельефней выделялись полные икры сильных, слегка расставленных ног.

— Эк выставилась, кобыла! — в сердцах крякнул Карайбог. — Бесстыжий все-таки они народ, эти бабы! Яп-понский бог!

Теперь он разглядел и лицо женщины. Бледноватое, с двумя морщинами у рта и синеватыми тенями под глазами, оно не понравилось Карайбогу. Только волосы у женщины были чисто арийские: золотая пушистая пена, небрежно всклокоченная над лбом. Летний вырез платья открывал телесную свежесть шеи, мягко переходящую в плечи. Такими же белыми были и руки, лишь выше локтей прикрытые короткими рукавами.

— Сдобная фрау, — усмехнулся Карайбог, невольно замедляя шаг.

Женщина смотрела на него пристально, словно именно его и поджидала здесь на перекрестке.

Карайбог остановился. Лицо женщины было прямо перед ним, глаза в глаза. Светло-серые, большие глаза немки смотрели на Семена с тревожным ожиданием.