Непривычно было слышать такие речи из уст Семена Карайбога. Видно, и вправду пришлась ему по душе военная служба. Признался с горечью:

— Всю жизнь буду жалеть, что не остался на сверхсрочную!

Однажды резчица Симка рассказала заройщикам, что в минувшее воскресенье встретила на базаре Василису Жаброву. Та хвасталась, что Тимоха устроился на городской бойне, выколачивает больше ста двадцати чистыми да еще каждый божий день тащит домой кошелку с печенками и селезенками.

Сообщение Симки заройщики встретили равнодушно.

— Нашел прохвост свое место, — сплюнул сквозь зубы Семен.

Петрович покачал головой:

— Скотину только жалко.

Алексей Хворостов представил себе, как трепыхаются овцы или козы в железных руках Жаброва, и ему действительно стало их жаль.

Прошло еще дней десять, и заройщики убедились, что Алексей Хворостов слов на ветер не бросает. В разгар рабочего дня на зарое появилось начальство. Одного из прибывших они знали хорошо, хоть бывал он на зарое редко, как говорится, раз в год по обещанию: директор завода Кирилл Захарович Бронников. Второго прибывшего видели впервые. Высокий, хорошо, даже нарядно, одетый, еще молодой, лет тридцати, с белым (сразу ясно, что редко бывает на солнце) лицом, в окулярах с толстенными стеклами. Сколько в такие стекла ни заглядывай — глаз не увидишь.

— Кто из вас Хворостов? — недовольным тоном спросил Бронников. Похоже, директора обрадовало бы, если бы на зарое Хворостова не оказалось. Заройщики молча оглянулись на Алексея: что натворил парень? Алексей смутился:

— Я Хворостов!

Высокий мужчина в очках, небрежно ступая новыми полуботинками в мокрую глину, подошел к Алексею, протянул белую руку:

— Здравствуйте, товарищ Хворостов. Я редактор городской газеты Гудимов. Вашу заметку мы получили. Ехал мимо завода и решил с вами познакомиться.

Алексей совсем сконфузился. К нему, на зарой, приехал такой видный в городе человек — редактор газеты. Было от чего смутиться! Бронников молчал, выражение настороженности не сходило с его лица. А редактор весело поблескивал толстыми стеклами очков.

— Кстати, хочу лично удостовериться, что все факты в корреспонденции изложены правильно. Как говорится, доверяй, но и проверяй. — И улыбнулся: — Как вы считаете, товарищ Бронников? — Он обвел быстрым взглядом все вокруг. Верно, через такие толстые стекла очков можно разглядеть все в подробностях, как сквозь лупу.

— А чего убеждаться! Все правильно Лешка написал, — по своему обыкновению, бесцеремонно встрял в разговор Семен Карайбог, хотя понятия не имел о содержании заметки, которую Хворостов послал в газету. — Колея разлезлась, воды нет, лопаты дрековские. Утиль, а не лопаты.

— Да, лопатки еще те, — согласился редактор и снова обернулся к Хворостову: — Завтра мы опубликуем вашу корреспонденцию и посмотрим, как на нее будет реагировать администрация завода, — и с веселой усмешкой глянул в сторону директора. — А вы, товарищ Хворостов, приходите к нам в редакцию. Поговорим обстоятельней. Нам рабкоры нужны. Промышленность города растет, много новостроек. Вы же писать умеете. Какое у вас образование?

— Семилетку окончил.

— Для начала неплохо. Обязательно приходите. Прямо ко мне.

Давно ушли хмурый директор и жизнерадостный редактор-очкарик, а заройщики все обсуждали неожиданный визит.

— А ты говорил, что везде только бюрократы сидят, — набросился счастливый Хворостов на Карайбога. — Сам редактор приехал! Ты думаешь, дел у него мало? А приехал. Нашел время.

— Мимо ехал, вот и заглянул от скуки. Небольшое счастье. Их тоже за отрыв от рабочего класса шпыняют, — не очень уверенно отбрехивался Сема. — Директора видел? Смотрел — будто глотком подавился.

— Насчет того, что мимо ехал и к нам заглянул по пути, он для видимости сказал. Приехал на завод специально. Сразу видно — человек самостоятельный, болеет за свое дело, — заключил Полуяров, и все с ним согласились. Приятно думать: не шаляй-валяй они, а рабочий класс, к мнению которого должно прислушиваться начальство. Вот так!

— Бронников мужик кондовой. И отмолчится, словно отругает, — перевел разговор в другую плоскость Карайбог. — Глядит вбок, а говорит в сторону.

Вскоре хмурый Лазарев притащил на зарой бачок для воды, жестяную кружку с инвентарным номером, привязанным к ручке, и пять новых, только что из склада, лопат. Был он не в духе, видно и ему перепало. Ворчал, устанавливая бачок:

— Жалиться всякий соображает…

— Ты еще поговори у нас! — набросился на десятника Карайбог. — И на тебя можно написать.

Угроза подействовала: Лазарев поспешил убраться с зароя. Парни и впрямь подобрались пробивные, как ухнали. Разве приехал бы к другим редактор газеты, перед которым сам директор товарищ Бронников Кирилл Захарович на задние лапки встал.

На следующий день, идя на работу, Хворостов и Полуяров останавливались у всех газетных витрин. Но час был ранний, и газеты в них желтели вчерашние. Только у Московских ворот от газетной витрины пахнуло свежей типографской краской. На третьей странице под рубрикой «Рабочая жизнь» красовалось письмо комсомольца-строителя Алексея Хворостова с броским заглавием «Зарой самотеком».

Обо всем рассказывалось в письме: о размытой колее, расшатанных вагонетках, бросовых лопатах, запущенности комсомольской работы, отсутствии наглядной агитации. Даже о том, что директор завода К. З. Бронников мало общается с рабочими, отсиживается в своем кабинете.

Друзья переглянулись.

— Взяли?

— Взяли!

И газета, шурша, сползла с витрины и перекочевала в карман к Полуярову.

Весь день на заводе только и разговоров было что о статье в газете и ее авторе. В один день Алешка Хворостов стал заводской знаменитостью. В обеденный перерыв на зарой пришел председатель завкома Ласточкин. Заговорил с обидой: почему обошли общественность, почему не посоветовались в завкоме, почему не сигнализировали, а сразу бабахнули в газету?

Но Семен Карайбог не стал ждать, пока Ласточкин вытряхнет все свои «почему», и с ожесточением ринулся в контратаку.

— Ты наши интересы должен защищать, а не зажимать критику и самокритику.

После такого удара Ласточкин обмяк, признался, что Бронникова вызвали в горкомхоз, а может, куда и повыше. Верно, отчитают за забвение нужд рабочих.

Теперь после работы Алексей Хворостов спешно мылся и уходил в редакцию газеты, расположенную в самом центре города, в одном здании с горкомом партии и горсоветом. Он рассказывал, что по субботам в редакции собираются местные писатели. Хотя они именуют себя прозаиками, поэтами и даже драматургами, но, по правде говоря, это — обыкновенные рабочие парни: трое из железнодорожного депо, двое с мельничного комбината и человек пять, в том числе и одна деваха, с механического завода. Читают свои стихи и рассказы, обсуждают, спорят.

— И я одно стихотворение прочел, — признался Алексей. — Похвалили.

— Там ты читаешь, а нами брезгуешь, — взвился Карайбог. — Рылом мы не вышли? Хорош гусь!

— Да что ты, Сема! Я просто…

— Тогда читай! — решил Петрович и сел под вагонетку: хоть какая, да тень. — Валяй!

Алексей замялся. Перед своими ребятами читать стихи оказалось почему-то совестно.

— Разве последнее. Заводское…

Начал читать нараспев, даже чуть покачиваясь (так читали поэты на субботних сборищах):

Конечно, они не шибко грамотные по части поэзии, не много смыслят в законах стихосложения. Но сам факт, что их товарищ, заройщик Лешка Хворостов, сочиняет стихи, удивил и обрадовал. Знай наших!

— Складно! — одобрил Назар. — Только почему написал, что на зарое нас трое, когда нас пятеро?